Лондон: биография - Питер Акройд

В 1829 году в маленьком уайтхолльском дворике под названием «Грейт-Скотленд-ярд» появилось управление «новой полиции» с семнадцатью отделами, куда было принято на службу около трех тысяч человек. Именно представителей этой организации мы видим на картине с изображением Ковент-гарденского полицейского участка; их легко опознать по черным цилиндрам и синим мундирам с фалдами, так называемыми «ласточкиными хвостами». Лондонцы не любили их и называли «синими дьяволами» и «синей заразой» — последнее было намеком на холеру, выкосившую множество людей в 1830-е годы. В 1832-м, когда неподалеку от Кларкенуэллгрин был заколот ножом безоружный констебль, коронерское жюри вынесло вердикт об «убийстве при смягчающих вину обстоятельствах».

Полицейские были выходцами из тех же районов и тех же слоев общества, что и нарушители порядка; таким образом, им вменялось в обязанность контролировать и арестовывать «своих». Как и их предшественники, сыщики с Боу-стрит, они были способны выпить лишнего и порой проявляли моральную нечистоплотность. Но подобные проступки карались немедленным увольнением, и в результате, согласно «Лондонской энциклопедии», «спустя четыре года от первоначальных трех тысяч осталось менее одной шестой части». Этих оставшихся называли «копперами»[57] и, менее выразительно, «лидерами» и «бобби» — производными от имени Роберта Пиля. Видимо, эти же прозвища каким-то сложным путем трансформировались в современное «старина Билл», звучащее слегка насмешливо, подобно прежнему «чарли». Вообще говоря, многие из таких наименований довольно живучи. В середине XX века полисменов часто называли «трупными мухами», но именно так Долл Тершит обращается к полицейскому во второй части «Короля Генрих IV»: «Тебя за это повесят, подлец, трупная муха!»[58] В последние десятилетия у полицейских появился и целый ряд новых, в основном обидных прозвищ. Однако специалисты по истории лондонской полиции отмечают, что уже лет через двадцать-тридцать после своего создания организация, учрежденная Робертом Пилем, стала довольно авторитетной и добилась немалых успехов в борьбе с преступностью.

Не остались без внимания также поведение и внешний вид отдельных полицейских. Один наблюдатель пишет: «Главное чувство, которое вызывает полиция у людей, живущих преступлением, — это не столько неприязнь, сколько неослабевающий рабский страх». Таким образом, он подтверждает мнение, заключающееся в том, что фонарь констебля, патрулирующего столичные улицы, помог разогнать дотоле царившую на них тьму. В 1853-м путешественник-иностранец Вентура де ла Вега обратил внимание на их форму, напоминающую военную: «синие мундиры без лацканов, со стоячим воротником, на котором вышит белый номер», и шапки с металлической окантовкой. При необходимости, продолжает де ла Вега, «они вынимают из заднего кармана полуметровую дубинку в форме скипетра с железным шариком на конце». Однако ее никогда не пускают в ход, ибо «услышав голос полицейского, все сразу и безропотно ему подчиняются». Эта почти инстинктивная покорность в какой-то мере нейтрализовала склонность лондонской толпы к проявлениям жестокости и насилия. Конечно, нельзя сказать, что любой уличный торговец начинал дрожать от ужаса, едва завидев человека в полицейском мундире: статистика говорит, что нападения на представителей закона тоже отнюдь не были редки. Но наблюдатели правы по крайней мере в одном: похоже, существует некая «критическая масса» полицейского корпуса, по достижении которой возмущения в городе уже не разгораются до стадии всеобщего бунта или восстания. Случайно возникшая нестабильность более не приводит к тяжелым последствиям.

Однако где-то в глубине своей природы Лондон остается неизменным, и об этом говорят отголоски прошлого, которые слышатся даже в XXI веке. Например, можно считать, что взрыв в Кларкенуэлльской тюрьме, устроенный фениями в 1867 году, и взрыв в башне Кэнери-уорф, организованный ИРА в 1996-м, — это в каком-то смысле звенья одной цепи. Восстание на Трафальгар-сквер в 1887 году происходило на том же месте, что и митинг протеста против введения подушного налога в марте 1990-го. Жалобы на некомпетентность и продажность полицейских так же стары, как и сама полиция. В 1998-м официальное расследование, предпринятое в связи с убийством чернокожего подростка Стивена Лоуренса, выявило много случаев злоупотребления властью и судебных ошибок; оно также подтвердило, что в среде полицейских действительно живы расовые предрассудки, в чем их обвиняли на протяжении последних пятидесяти лет. С того самого момента, как первый «бобби» надел свой синий мундир с «ласточкиным хвостом», лондонская полиция оставалась мишенью для оскорблений и насмешек. Но блюстители закона, которые когда-то прогуливались перед Ковент-гарденским полицейским участком, пожалуй, были бы удивлены, услышав, что их полномочия распространятся на область площадью почти в восемьсот квадратных миль при количестве правонарушений, согласно последнему статистическому обзору, свыше 800 000. Однако у них вряд ли вызвал бы удивление тот факт, что раскрываемость преступлений так и не превысила 25 %.

Глава 31

Виселицы и висельники

Невозможно сосчитать, сколько человек было сожжено и забито камнями, обезглавлено и утоплено, повешено и распято во времена римлян и саксов. Но начиная с XIV века появляются письменные свидетельства об осужденных «в полосатом балахоне и белых башмаках, с колпаком на голове»: одетого в такой наряд смертника привязывали к лошади, палач ехал позади, держа в руке веревку, а рядом с осужденным двигались его «мучители», издевавшиеся над ним всю дорогу от Чипсайда до Смитфилда. Это ритуальное шествие по улицам Лондона всегда совершалось при большом стечении народа. Часто от преступников требовали публичного покаяния, накладывая на них разного рода епитимьи. Одного лондонца, осужденного за нападение на олдермена, заставили пройти босиком от Гилдхолла по Чипсайду и Флит-стрит с трехфунтовой свечой в руках. Такие выходы с зажженной свечой были обычным наказанием за покушение на представителей светской или церковной власти: неся свечу, осужденные как бы каялись за содеянное перед всем Лондоном.

Мошенников-торговцев, как правило, ставили к позорному столбу. Здесь они оказывались буквально лицом к лицу с теми, кого обманули. Осужденного в шутовском колпаке сажали на лошадь задом наперед и везли на площадь; иногда перед ним двигались музыканты с трубами и дудками. По прибытии на место — один позорный столб находился на Чипсайде, другой на Корнхилле — недоброкачественные товары, обманом проданные покупателям, сжигались на глазах у мошенника. Если он был повинен в подделке, ему на шею вешали фальшивые монеты или кости. На груди у уличенного лгуна болтался оселок, как бы намекающий на его «отточенный» язык. Время стояния у позорного столба было строго определенным. За распространение ложных слухов о том, что иностранных купцов наделят теми же правами, что и коренных лондонцев, — один час. За продажу посуды из дешевых металлов под видом серебряной — два часа. За продажу тухлых ломтиков вареного угря — один час. Но мера страданий и унижения, выпадавших на долю осужденного, определялась не только продолжительностью наказания. Предстать перед соседями и товарищами по профессии в таком виде было настоящим позором для любого жителя Лондона. Вдобавок это могло быть и опасно. Многие зрители запасались гнилыми фруктами, тухлой рыбой и экскрементами, а жуликов, вызывавших наибольшее раздражение, порой забивали насмерть палками и камнями. Свидетельством консерватизма или суровости лондонцев может служить тот факт, что позорный столб не был отменен вплоть до лета 1837 года.

Среди прочих городских зрелищ можно было увидеть насаженные на кол головы бунтовщиков. Над главными воротами Лондонского моста торчали железные колья, на которых красовались останки казненных; на большинстве иллюстраций изображены пять или шесть таких memento mori, хотя остается неясным, превышал ли спрос предложение. В 1661 году один немецкий путешественник насчитал девятнадцать или двадцать отрубленных голов; это позволяет сделать вывод о том, что внутренние конфликты в ту бурную эпоху были плодотворны по крайней мере в одном отношении.

В следующем столетии головы переселились на Темпл-бар[59]; здесь «местные жители стали промышлять тем, что за полпенни давали желающим поглядеть в подзорную трубу»; на головы можно было посмотреть и в телескоп, установленный на Лестер-филдс, и это говорит о том, что они действительно были туристской достопримечательностью. Сами горожане, очевидно, привыкли к этим устрашающим свидетельствам неотвратимости наказания и, по замечанию Алефа, обращали на них внимание «только после очередной казни — тогда любопытные прохожие порой останавливались и спрашивали: „А это чья голова?“».