Художники - Савва Дангулов

В скобках заметив, что именно это высказывание Эрскина Колдуэлла вызвало возражение присутствующих, при этом журнал счел возможным вынести эти возражении и на свои страницы: в самом деле, талант того же Поля Робсона заявил о себе столь громко не благодаря преодолению расовых предрассудков в США, а вопреки этим предрассудкам. Однако это была частность — в остальном реплика Колдуэлла была очень интересной, выдавая в нем человека, чья мысль о проблеме цветных на американской земле плодотворна.

— Как вы оцениваете дискуссии о судьбе романа? Вам, конечно, известно мнение, что роман должен умереть, при этом, разумеется, вместе с традиционными своими героями? Колдуэлл вздыхает, возможно даже облегченно. В том, как отвечал он на вопрос о положении негров, незримо присутствовала сдержанность, быть может даже неловкость. В США, насколько нам известно, нет закона, который есть на Британских островах, запрещающего подданным империи критиковать за рубежом имперские порядки, тем не менее... Одним словом, нам послышался вздох облегчения...

— Великие романы, написанные великими писателями, останутся навсегда...

Карандаш миссис Вирджинии, перенесший в тетрадь своеобразную форму нашего окна и нехитрый пейзаж, открывшийся за окном, невольно повис над бумагой: ее большие, как мне казалось, темные глаза, обращенные на мужа, выражали любопытство — проблемы искусства ей ближе всего остального.

— Да, останутся навсегда, — повторяет Колдуэлл. — Пример — Толстой и его роман «Война и мир». Роман в силу своей природы все время обновляет форму. Скажем, сто лет назад для английского романа был характерен тип романа Диккенса. Сейчас невозможно писать так, как писал Диккенс. Роман несет на себе следы жизни и вместе с нею меняется. Возможно, что со временем мы придем к такой форме романа, которую сегодня не можем рассмотреть...

А разговор продолжал набирать силу: он становился все сложнее, рождая вопросы неожиданные, — это отражали ответы писателя, они были неторопливы и логичны, в них почти отсутствовала импровизация.

— Полагаем, что вы правильно поймете нас, господин Колдуэлл, если мы зададим такой вопрос: чем объясняется различие, которое, на наш взгляд, существует между вашим творчеством тридцатых годов, отразившим многие значительные стороны жизни американского народа, и произведениями, написанными в последнее время?

Все явственнее вмешивается молчание. Видно, беседу трудно сместить в сферу абстрактных истин, и виноват в этом Колдуэлл — он ведь социальный писатель. Но молчание все еще владеет сидящими за столом. Для Колдуэлла вопрос был обернут в серебряную облатку. «Чем объяснить, что из ваших произведений последнего времени ушла социальная тема такой глубины и такого масштаба, какая им была свойственна в тридцатых годах?» — так или приблизительно так мог прозвучать вопрос, если его освободить от серебряной облатки и вынести на свет.

Однако как все-таки ответил на этот вопрос Колдуэлл? По его словам, он всегда был и будет реалистом, он писал о жизни, которую знал, потому что сам жил ею. Когда он работал над первыми вещами, страна переживала экономический кризис. С тех пор, по словам Колдуэлла, социально-экономическая жизнь Америки изменилась. Вот пример: та же «Табачная дорога» появилась в тридцатые годы, в тяжелый период жизни страны. Это был роман о том, как человеку спастись от голодной смерти. Прошло двадцать пять лет, и Колдуэлл написал «Грэтту» — роман о женщине, свободной от бед, которые одолевали прежних героев писателя. Колдуэлл считает, что никакого противоречия тут нет — он всего лишь следует за жизнью.

— Я взял эти крайности, — заключил Колдуэлл, — чтобы показать, что писал о той жизни, которая была в то время, когда я о ней писал.

Но разговор, который сейчас шел в редакции, поистине обрел формы полемики, и уже ничто не могло его повести по иному пути. Однако как возразить писателю, оставшись верным истине, и сберечь интонацию беседы, по всем признакам дружественной?

— Как мы поняли, проблемой проблем для вас и сегодня является жгучая современность Америки. Уместен вопрос: разве положение негров не является такой проблемой?

Однако надо отдать должное Колдуэллу-полемисту: он и тут нашел ответ, при этом по-своему убедительный. Он сказал, что написал два романа о неграх: «Случай в поле» и «Истервиль».

— Это были, по-моему, два лучших романа, которые вообще написаны в Америке о взаимоотношениях белых и негров, — парировал он. — Я считал, что исчерпал эту тему, и больше писать на нее не могу...

По всему, беседа минула свой пик, и первой это почувствовала Вирджиния Колдуэлл — быстрым движением своей смуглой руки она перенесла на бумагу очертания гладиолусов, грациозные стебли которых удерживала стоящая в углу ваза, и тихо закрыла тетрадь. Она все делала мягко и чуть-чуть церемонно, как привиделось, даже с едва заметной улыбкой на устах. Не знаю, много ли раз она была свидетельницей столь острого разговора, какой произошел сегодня, но надо отдать ей должное, она сберегла самообладание. Во всяком случае, в том, как по мере обострения диалога он преломлялся на ватмане Вирджинии Колдуэлл в плодах и цветах лета, было жизнелюбие, а значит, и самообладание. Ее быстрый и твердый удар угольного карандаша, по всему, шел за беседой, поспевая сказать главное: «Все идет как нельзя лучше — спокойно...»

Но у беседы уже обозначился дальний берег — она шла к концу.

— Очевидно, в литературных связях между нашими странами свою роль должны сыграть писательские встречи?

— Я надеюсь, что все больше советских писателей будет приезжать в США, а американских — в Советский Союз. И я хочу, чтобы писатели приезжали но только в Москву и Нью-Йорк, но путешествовали по стране.

— Вас широко читают у нас — что вам говорят беседы с вашими читателями?

— Мне тоже кажется, что мои произведения читаются у вас. Для меня внимание ваших читателей — большая честь. Очевидно, это говорили и до меня, но готов повторить: ваши читатели — лучшие в мире.

Расставание было отмечено истинным радушием. Будто и не было спора. Очевидно, имело значение, что спор был отмечен доброй волей. Но, вернувшись к беседе, я не мог не подумать: пафос произведений Колдуэлла в большей мере критичен, чем его высказывания, а книги писателя дают более объективную картину социальных метаморфоз Америки, чем диалог с ним. Я не склонен думать, что Колдуэлл изменил себе. Очевидно, его высказывания восприняли новый климат Америки, возникший, в частности, вместе с холодными пятидесятыми, — да, печально было то, что даже такой большой писатель, каким был Колдуэлл, должен считаться с этим.

Новая встреча с Колдуэллом произошла четырьмя годами позже — писатель явно соотносил свою поездку с предыдущей встречей и приехал осенью; рядом с ним, как и накануне, была, его подруга Вирджиния Колдуэлл.

Как свидетельствовала всезнающая молва, в эти годы Колдуэллы провели в поездках — объездили полмира. Вот и к нам приехали не кратчайшим путем. Казалось, отсвет этих странствий лежит на их лицах — нет, не то что зной экзотического юга обуглил кожу и улыбка стала ярче, темп этих лет, их движение сказались во всем лике гостей... Наверно, во все времена так выглядели те, чьей страстью была жажда странствий, — припомнился Колдуэлл военной поры, его молодость была в походке и крепкой стати. Но вот что любопытно: когда расставались последний раз, была, признаться, тревога — правильно ли поймет американец наши вопросы, не скажутся ли повороты спора, подчас крутые, на наших отношениях? И вот новая встреча: нет, все понято правильно, за столом прежний Колдуэлл, в чем-то сдержанный, но радушный... Да и беседе сопутствует приязнь, — кажется, даже итальянский карандаш Вирджинии Колдуэлл движется по ватману с той же верностью и стремительностью, разве только у цветов, стоящих поодаль, краски не августа, а октября.

Его память обращена к войне — тут истоки и его отношений с Россией.

— Был момент, когда победа казалась невозможной. И если бы не вы, союзники не выиграли войны. Очень хочу проехать по стране, посмотреть, как живут ваши люди. Ах, как бы много я узнал, если бы говорил по-русски! А так вижу, но не слышу, а поэтому вижу не все. Понимаю: между русскими и американцами есть даже некоторое родство, настолько они порой похожи друг на друга...

Итальянский карандаш очертил контур рисунка, висящего на стене, — это Пикассо. Волей художника, в наброске лик Гагарина соединился с очертаниями голубя. Рисунок был сделан одной линией и мог бы быть отвесен к тем работам великого художника, которые обрели значение символа. Для редакции это реликвия,

— Не полагает ли мистер Колдуэлл, что атмосфера отношений между нашими странами — если сравнить время, когда происходил прошлый приезд американских гостей, с нынешней порой, — быть может, в большей степени способствует этим ощущениям?