Мне жаль тебя, герцог! - Михаил Волконский

Когда гости съехались, им невольно бросилось в глаза, что Анна Леопольдовна была очень встревожена. В карты играть она не села и в сильном волнении ходила взад и вперед по комнате, останавливаясь несколько раз у того стола, за которым играла цесаревна. Наконец, преодолев себя, она тронула плечо Елизаветы Петровны и сделала ей знак глазами, что она желает переговорить с ней. Цесаревна встала, и все видели, как они вышли в соседнюю комнату. Там они пробыли не особенно долго, и когда появились вновь, у Елизаветы горели глаза, но внешне она была невозмутимо спокойна. Она как ни в чем не бывало села за стол и продолжила игру.

Сидевший за другим столом Ботта нахмурился и стал темнее ночи.

На другой день правительница была в Александро-Невской лавре и слушала там панихиду по своей погребенной там матери, принцессе Елизавете Ивановне Мекленбургской, так как это был день именин покойной.

Вечером граф Головкин давал бал в честь своей супруги Екатерины Ивановны, рожденной княжны Ромодановской. Так называемый «весь Петербург» того времени был на балу, но правительница под предлогом поминовения своей матери отказалась от приглашения и отменила у себя обычное вечернее собрание, чтобы не отвлекать гостей от бала у графа Головкина.

Анна Леопольдовна рада была придраться к случаю, чтобы остаться у себя одной, на воле. Она с радостью ждала этого вечера, решив написать длинное письмо к Линару, чтобы послать это письмо ему навстречу в Кенигсберг. У нее был рассчитан по минутам весь предполагаемый ею маршрут Линара на его возвратном пути, и по этому расчету посланный ею с письмом должен был встретить графа в Кенигсберге.

Она надела капот и села к столу писать письмо.

Как раз в это время в ее комнату почти насильно вломился ее супруг Антон, который с отъездом Линара опять получил свободный доступ к Анне Леопольдовне, впрочем уже переехавшей из Летнего в Зимний дворец. Он был очень взволнован и, чрезмерно заикаясь от волнения, не мог ничего выговорить.

— Что такое? Что случилось? — стала спрашивать правительница.

Но принц ничего не мог выразить связно.

— Арестовать… Лесток… письмо… Остерман… — с неимоверным трудом выговаривал он.

Наконец, после долгих усилий, удалось выяснить, что он явился к жене, чтобы предостеречь ее, и пришел он по указанию Остермана, который просил передать, что сторонниками Елизаветы перехвачено секретное письмо к нему от переводчика персидского посольства и таким образом разглашена тайна о сватовстве персидского шаха к Елизавете Петровне. Теперь можно было ожидать от Елизаветы Петровны какого-нибудь энергичного шага, который можно было бы предупредить только решительными мерами.

Анна Леопольдовна, выслушав это, отмахнулась и раздраженно проговорила:

— Ах, как вы все мне надоели! Все это я слышала уже двадцать раз! Я вчера прямо спросила принцессу Елизавету, правда ли, что она собирается что-то против меня предпринять, и она дала мне клятву, что офицерам, предлагавшим ей сделать переворот, она заявила о своем отказе, о нежелании повторять римскую историю!

— Да мало ли что она заявляла! А вам-то ведь она не дала обещания…

— Ах, никаких обещаний мне не нужно! — прервала его правительница. — И вообще мне ничего не нужно! Оставьте меня в покое и, кроме того… я ведь просила вашу светлость никогда не вмешиваться в мои дела!

Она так удобно расположилась в капоте за своим столом, ей так хотелось написать письмо графу Линару, что казалось, начнись вокруг нее пожар, она от него отмахнулась бы так же, как только что отмахнулась от предостережения своего супруга. Конечно, тот принужден был уйти.

Анна Леопольдовна до позднего вечера писала письмо и была счастлива этим. А ночью ее счастье прервалось навсегда. Это была последняя ее ночь во дворце.

44

ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

В то время как Анна Леопольдовна в Зимнем дворце, у своего письменного стола, кончала письмо Линару, а «весь Петербург» разъезжался после бала у графа Головкина, Остерман сидел у себя, в своем вечном красном халатике на лисьем меху, в кресле на колесиках и с укутанными одеялом ногами. Перед ним на столе, в шандале, горела сальная свечка — ни масла, ни восковых свечей Андрей Иванович из скупости не жег. Он прищурил один глаз, а другим, улыбаясь, смотрел мимо свечки на стену, но ему казалось, что вместо стены он видит раскрывавшуюся перед ним даль. И в этой дали он предугадывал будущее, которое слагалось именно так, как этого хотел он, Остерман.

Ведь в прошлом он не ошибся ни разу, не ошибается и в настоящем. Ведь теперь все идет согласно его, как он думал, воле.

Только что граф Линар стал ему подозрителен — и вот уже этого Линара нет. Сегодня принц Антон так настроен, что непременно должен напугать свою супругу, и та, подготовленная маркизом Боттой, непременно отдаст приказ арестовать Елизавету Петровну, которая будет насильно препровождена к персидскому шаху. Эта идея особенно нравилась Остерману.

А затем правительница пожелает объявить себя самодержавной императрицей, он, Остерман, вступится за права малолетнего императора, Анна Леопольдовна будет сражена, и останется только один косноязычный и робкий, недалекий принц Антон, который будет делать все, что ему скажут.

Такая будущность рисовалась перед Остерманом, и в виду этой будущности ему захотелось непременно жить и жить. Поэтому он сейчас же вспомнил про декокт, который обыкновенно принимая на ночь.

Он несколько раз ударил в ладоши, и на этот условный призывной знак появился заспанный казачок. Остерман с отвращением сморщил нос, отвернулся и проговорил:

— Эй, как от тебя пахнет!

— Ничего, Андрей Иванович, это — русский дух! — послышался сзади казачка какой-то незнакомый голос, и в комнату вошел высокий молодой человек с большими черными глазами и в парике с длинными, вьющимися, падающими на плечи локонами.

— Поди прочь! — сказал он казачку.

Тот, словно ему приказывал его господин, немедленно исчез.

— Куда ты, дурак? — закричал ему вслед Остерман. — Куда ты?

— Напрасно кричите! — остановил его незнакомец. — Ни казачок не вернется на ваш зов, и никто из вашей прислуги не откликнется!

— Как это не откликнется? Что за вздор? — проворчал Остерман, после чего скинул одеяло, встал и старческой походкой, но все-таки совершенно свободно и твердо переступая своими тощими, обутыми в спускающиеся чулки ногами, подошел к двери и хотел отворить ее.

Дверь была заперта снаружи. Остерман направился к другой, но и эта не поддалась его усилиям: она тоже была заперта с наружной стороны.