Собрание сочинений. Т. 4. Дерзание.Роман. Чистые реки. Очерки - Антонина Коптяева

— Конечно, придем! — пообещала Наташка, обрадованная и польщенная таким предложением.

Елена Денисовна к себе на работу ее не пускала: у нее цех особый — там дети рождаются. Операции Ивана Ивановича были девочке непонятны, и разговоры о них страшили ее. Григорий Герасимович лечил поломанные руки и ноги. Но это не казалось чем-то необычайным. А вот горбы выпрямлять — совсем сказка.

— Большое спасибо! — Наташка вышла в столовую и, поводя руками, продетыми в хомутик из шерстяной пряжи, чтобы подать нитку своему шефу, потянулась взглянуть на адрес, написанный Злобиным.

Марина тоже встала, положила свернутую ею бумажку с адресом в карман домашнего фартучка Наташки.

С минуту девочки постояли рядом, такие непохожие внешне.

— Давай дружить по-настоящему, — тихонько предложила Наташка, не забывая о своих обязанностях мотальщицы. — У тебя плохая мать, да?

Марина ответила не сразу. Грустная задумчивость странно состарила ее худенькое лицо.

— Нет, она не плохая, но просто несчастная, ревность ее замучила.

— А зачем ревность? Теперь в книжках ее называют пережитком прошлого.

— О чем вы там шепчетесь? — поинтересовалась Галина Остаповна.

— Мы? — Наташка замялась. — Да о… жизни.

Взрослые засмеялись, а Наташка подумала: «Смейтесь, смейтесь! Мы, когда вырастем и женимся, будем дружно жить. И разводиться не станем, чтобы никто не страдал. Уж если полюбить, так на всю жизнь, как Тристан и Изольда. — Но тут Наташка вспомнила, что эти верные влюбленные обманывали мужа Изольды. Да и у Тристана была жена. Тогда девочка перебежала мыслями к Онегину и Татьяне, но и там ее протестующее сердце, жаждущее добра и справедливости, не нашло идеального примера. — Ромео и Джульетта — вот это настоящее! Правда, они умерли от любви, но в то время было слишком много пережитков. Джульетта не успела даже просто погулять по городу вместе с Ромео! Хотя, кто знает, может быть, через год-два они тоже разошлись бы характерами. Но все эти люди жили давно, а мы будем жить при коммунизме и будем верные, как голуби». — И Наташка чуть не выпустила из рук пряжу, вспомнив, как приходил Алеша Фирсов проститься перед поездкой в Сталинград и как они вместе покупали ей тетради, а потом сидели во дворе на лавочке, и Алеша сказал, что он будет композитором.

«А кем ты хочешь стать?» — спросил он.

«Архитектором», — не задумываясь, ответила Наташка, и это, кажется, понравилось Алеше.

Но сейчас, узнав, что можно выпрямлять горбатых людей, девочка пристально всмотрелась в Злобина. Он, пожалуй, еще сильнее Ивана Ивановича, такой, конечно, может распрямить кого угодно. Но ведь не на наковальне же он распрямляет горбы! Что, если и Наташка станет доктором и научится так лечить?

«А как же старые, кто с горбом?» — хотела спросить она, но воздержалась: ведь со взрослыми надо разговаривать с осторожностью, не то сразу оборвут: «Не твое дело. Не суйся, куда не следует». И Наташка промолчала, думая о новостях, какими она поделится с Алешей, когда он вернется из Сталинграда.

Второй этап операции Пруднику — пересадка одного конца стебля на руку — был выполнен. Следующий этап — отсечение другого конца стебля от груди и пересадка его на переносье — мог быть осуществлен не раньше чем через две недели. В это время Лариса и решила взять отпуск, чтобы съездить с Алешей в Сталинград, хотя пробыть там они могли лишь несколько дней: с первого сентября уже начинались занятия в школе.

— Нехорошо, если ты пропустишь начало занятий.

— Я все наверстаю, не беспокойся, — заверил Алеша.

Ему очень хотелось добраться до Сталинграда пароходом, чтобы увидеть родной город со стороны Волги, но на это потребовалось бы очень много времени.

— Давай улетим самолетом в Саратов, а там сядем на теплоход, — предложил он. — Ведь я еще ни разу не летал…

На Внуковский аэродром они выехали поздно вечером. Алеша радовался поездке, но очень волновался. Когда он думал о Сталинграде, где сломалось его детство, огромная ненависть и потрясающая нежность и жалость не умещались в ребячьем сердце, ему хотелось создать музыку. Создать такую музыку, чтобы и те, кто не был во время обороны на волжском берегу, почувствовали всю огромность происходившего там, поняли чувства, которые он собирался выразить.

Подмосковные леса бежали навстречу автобусу. В темных чащах светились огнями поселки. Ночью все надвигалось стеной на широкое шоссе; казалось, деревья теснятся сплошь по обеим сторонам дороги. Лишь на поворотах скользящий свет фар вырывал из тьмы то начинающий желтеть перелесок, то край поля, заросший кустарниками, и тогда видно было, что не такие уж непролазные чащобы дремлют окрест.

Подъезды к аэродрому были ярко освещены. Пестрели повсюду цветочные клумбы, но в их неистовом горении ощущалась осень.

«А мы летим на юг!» — думал Алеша.

Когда самолет с гулом и вихревым шелестом пробежал по полю аэродрома и остановился у вокзала на своих высоких лапах, дрожа от работы моторов, подросток с восторгом сказал:

— Наконец-то и я полечу!

Он торопливо поднялся по лесенке в кабину самолета, прошел вперед между креслами под белыми чехлами и сел к самому окошку. Лариса села рядом.

Молодой красавец пилот, выйдя из кабины управления, хозяйским глазом окинул усаживающихся пассажиров.

«Вот настоящий сокол! — Алеша восхищенно оглядел подтянутую фигуру летчика, его мужественное и доброе лицо. — А сколько таких погибло во время войны! Сколько раненых! Еще и сейчас у мамы лечатся летчики с обожженными лицами…»

Пилот поймал взгляд подростка.

— Летал уже? — улыбаясь, спросил он, хотя сразу понял, что мальчик летит впервые.

— Нет, не приходилось. — Алеша смутился и, чтобы не уронить себя во мнении такого человека, добавил: — В Сталинград хотим поехать из Саратова. Мы сталинградцы. Во время обороны до самого разгрома фашистов были там в госпитале…

— Вот как! — Летчик стал серьезным. — А я под Сталинградом летать начал. В наступлении участвовал. Значит, мы с тобой почти однополчане! Так, что ли? Ты где живешь?

— На Калужской улице…

— В Москве, значит. Но с неба-то ты ее не видел?

Глаза Алеши засветились от радостного предчувствия.

— Ни разу!

— Сейчас посмотришь.

Самолет взревел, задрожал всем стальным телом и побежал, помчался, набирая и набирая скорость. Замелькали ярко освещенные здания; потом поле аэродрома, перечеркнутое широкими дорожками и световыми сигналами, слилось в искристую поземку, вихрем стелющуюся навстречу. Все быстрее и быстрее несется машина-птица, вызывая желание мчаться с еще большей скоростью, с ураганной силой врезаясь в воздушное пространство, прямо в падающие навстречу звезды. То, что самолет оторвался от земли и начал набирать высоту, Алеша ощутил только по тому, как плавно стали раскачиваться, словно помахивать, широко раскинутые под окнами прямые его крылья.

Вдруг внизу разлился свет. Это было похоже на торжественное сияние миллиардов звезд, сплошными золотыми роями горевших в черноте вселенной. Прекрасным казалось недавно ночное небо над аэродромом, но что значило его слабое мерцание перед живым излучением гигантского города! Прильнув лицом к стеклу, Алеша не мог наглядеться и не мог поверить, что это космическое зрелище его родная Москва.

«Молодчина какой! — подумал он о своем новом знакомце летчике, словно тот сам устроил это дивное зрелище. — Тоже, наверное, любуется, когда сидит за рулем. И правда, как это чудесно — ночной полет!»

Потом наступил рассвет. Окутанная волнами синего тумана, спала внизу земля, а самолет плыл, одинокий и мощный, в сиреневую розовость утра. Солнце вставало над краем горизонта, золотыми стрелами пронизывало облака, но они все наползали, пока не покрыли молочной клубящейся пеленой все видимое сверху пространство. Еще виднелись в синеющих провалах резкие штрихи дорог, извилистые русла рек, темнели леса, но все тоньше и площе делались их очертания: самолет, вздрагивая от мягких таранов, прорывался сквозь тучи и, ревя моторами, набирал высоту. Солнце тоже поднималось… Привстав на сиденье, Алеша увидел на белизне облака движущийся радужный круг и в нем отчетливую тень самолета.

— О мама! — воскликнул он, как пятилетний мальчик, и оглянулся на мать.

Лариса тоже через его плечо смотрела в окошко, но ее лицо было печально. Она ничего не замечала, сосредоточенная в глубоком раздумье, и Алеша смутился. Но так переполняло его пленительное ощущение первого полета, что он, почти бессознательно оберегая свое ликование, отвернулся от матери.

Теперь земли нигде не было видно, только облака расстилались под самолетом, похожие на бескрайнюю степь, покрытую снеговыми сугробами. Сплошная мертвая белизна, и над нею ничем не затененный голубой купол неба.