Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

— Должно быть, ты и в самом деле рехнулся.

— Возможно! Я не академик и вынужден руководствоваться инстинктом. Итак, двигаюсь на Санта-Фе за головой генерала Бандераса!

— Смотри не сложи свою.

— Поживем — увидим. Время рассудит.

— Ты затеваешь поход тактически неграмотный, что-то вроде бандитской вылазки, против всяких правил военной теории. Ты обязан повиноваться Главной ставке революционных сил. Вместо того чтобы быть послушной частью общего целого, ты подрываешь дисциплину ради личной корысти. Ты самовлюбленный честолюбец. Валяй действуй по-своему, не слушай меня, подставляй под пули своих батраков. Мало тебе их пота, ты захотел еще и их крови. Добро!

— Я взвесил все и, несмотря на ответственность и великие трудности, от замысла своего не отступлюсь. Так велит мне сердце.

— Не сердце, а честолюбие и жажда славы.

— Домисьяно, тебе не дано понять меня. Я хочу прикончить войну одним дуновением, как гасят свечу.

— Ну, а коли тебя ждет разгром? Подумай, какое разочарование посеет это среди наших друзей и каким дурным примером этот разгром послужит.

— Или примером для подражания.

— Разве через сотню лет для учащихся национальных школ. Настоящее, в отличие от истории, требует большей практичности. Впрочем, от препирательств с тобой у меня пересохло в горле. Дай-ка твою флягу!

Полковник отхлебнул глоток, высек огонь и раскурил потухшую сигару, просыпав пепел на круглый, как у тибетского будды, живот.

Маленький отряд, насчитывавший не более полусотни человек, пробирался во главе с хозяином через плавни и мангровые заросли; наконец показалась разгружавшаяся у причала лесопильни шхуна. Филомено приказал шкиперу поднять паруса и идти курсом на Пунта-Серпьентес. Вдалеке устало мигал светящийся глаз маяка. Как только отряд закончил погрузку, шхуна бесшумно выскользнула в открытое море. Проплыла над левым бортом луна, крылатое суденышко резало сверкающую воду, вздымая носом серебряные фонтаны брызг. В тени главного паруса повстанец-негр стянул вокруг себя кольцо слушателей: с певучей драматичностью, вплавляя в слова лирическое «л» вместо раскатистого «р», он декламировал стихи. Разбившись на группы односельчан, партизаны дулись в карты; масляные фонарики вырезали на палубе и крышках люков силуэты игроков. А в тени главного паруса ключом било лирическое красноречие косноязычного негра:

Палусник мой, смело в моле{96}Ты лети!Пусть ни улаган, ни голе,Ни безветлие молское,Ни плеследованье злоеНе собьют тебя с пути.

Часть первая

Тропическая симфония

Книга первая

Лик тирана

Сплошные пески, агавы, мангровые заросли, кактусы… Это — Санта-Фе-де-Тьерра-Фирме, или, на старых картах, — Пунта-де-лас-Серпьентес.

На вершине поросшего пальмами и гранатовыми деревьями холма, уставившись в бескрайние морские дали, словно провожая заходящее солнце, пламенел изразцами круглых своих куполов Сан-Мартин-де-лос-Мостенсес. На колокольне без колоколов ощерился блеском штыка часовой. Бывший монастырь Сан-Мартин-де-лос-Мостенсес, из которого первая революция изгнала монахов, нынче, по иронии судьбы, превратился в ставку президента дона Сантоса Бандераса, или просто — тирана Бандераса.

Доблестный вояка только что вернулся с несколькими батальонами индейцев из карательной экспедиции в Самальпоа, где он расстреливал восставших. Неподвижно и молчаливо, словно картонный манекен, стоит он у окна, пристально наблюдая за сменой караула на выжженном монастырском поле. В черных защитных очках и священническом галстуке-ошейнике он смахивает на выставленный на обозрение череп. Когда-то Бандерас воевал в Перу против испанцев и оттуда вывез привычку жевать коку{97}, отчего в уголках его рта всегда скапливалась ядовитая зеленая пена. Сейчас, с высоты далекого от земли окна, смотрит он на ряды индейских стражников, столь очевидно равнодушных к человеческому страданию и смерти. По рядам сновали солдатки и местные молодки. На ходу они рылись в карманах своих передников, пытаясь отыскать среди хлебных крошек и образков щепотку табаку или несколько медяков для уплаты долга в игорном притоне. В небесной сини над полем, залитым густой лиловой тенью, отбрасываемой монастырской громадой, полыхал разноцветный огненный шар. Несколько солдат, жителей дикой сельвы, задрав головы, глазели на него. Санта-Фе торжественно справляла день поминовения усопших. А там, высоко над землей, в далеком окне, хищным филином сторожил свои владения тиран Бандерас.

В широкие монастырские ворота влился строй солдат с примкнутыми к черным стволам штыками. Солдаты вели какого-то окровавленного оборванца. Впереди строя, на правом фланге, сверкала обнаженная сабля майора Абилио дель Валье. Завитки бурых усов придавали и без того волчьему оскалу его зубов, которыми он покусывал шнурок соломенной шляпы, особенно хищный вид.

— Стой!

Поглядывая на монастырские окна, майор выстроил роту. Вперед вышли два капрала; вместо ремней на груди у них крест-накрест висели плети с вплетенным в «хвост» металлическим жалом. Капралы содрали с виновного жалкие лохмотья, прикрывавшие его тело. С безропотной покорностью, с обнаженной спиной, обращенной солнцу, краснокожий опустился в предусмотренную дисциплинарным уставом метровую яму. Капралы закидали ее землей и тщательно утрамбовали; теперь над притоптанным пятачком трагически маячили обнаженный торс, всклокоченная голова и скованные цепями руки. Уткнувшись клином бороды в грудь, истязаемый метал злобные взгляды на капралов, отвязывавших плети. Барабанная дробь возвестила начало привычной казарменной экзекуции:

— Раз! Два! Три!

Лохматый беззвучно извивался на руках, скованных цепью, терявшейся в углублении впалой его груди. Из боков несчастного сочились струйки крови, а капралы, приноравливаясь к барабанной дроби, продолжали хлестать:

— Семь! Восемь! Девять!

Ниньо Сантос покинул свой пост у окна, чтобы принять по-воскресному разодетую депутацию испанской колонии. Бакалейщик, ростовщик, похотливый сутенер, горластый патриот, врач-самозванец, краснобай-газетчик, темный делец-богатей поочередно склонялись перед безмолвной мумией с застывшей зеленоватой пеной в углах губ. Дон Селестино Галиндо, пузатое чванливое ничтожество, взял слово от имени колонии и в льстиво-витиеватых выражениях так приветствовал прославленного замирителя Самальпоа:

— Испанская колония почитает для себя честью воздать должное великому патрицию, зерцалу доблести и расторопности, реставратору порядка и законности, сумевшему подвергнуть примерной каре революционных бунтарей и демагогов. Испанская колония, неизменно движимая чувством великодушия и сострадания, всегда найдет слово утешения, найдет слезы для оплакивания жертв пагубного заблуждения, зараженных вирусом бунтарской чумы! Но в то же время испанская колония не может не заявить, что единственной гарантией порядка и процветания республики является неукоснительное соблюдение законности.

Одобрительный шепот прокатился по пестрой толпе гачупинов{98}: некоторые из них были плотного сложения, с обветренными загорелыми лицами; другие — смахивали на старых лавочников, физиономии их были желчные и недоверчивые, третьи — толстобрюхие, с мясистыми пальцами, унизанными перстнями, лица их излучали тупое самодовольство. Всех роднило одно: неудобство, причиняемое собственными руками, затянутыми в перчатки. Тиран Бандерас, словно проповедник перед приходом, пробормотал несколько наперед заученных фраз:

— Приятно слышать, что укоренившиеся на нашей земле братья по крови, подтверждая свою неколебимую веру в идеалы прогресса и порядка, тем самым следуют заветам матери-родины. Меня бесконечно радует эта моральная поддержка со стороны испанской колонии. Сантос Бандерас отнюдь не одержим жаждой власти, в чем его любят обвинять противники. Сантос Бандерас заверяет вас, что счастливейшим днем его жизни станет день, когда он, подобно Цинциннату, сможет почить от дел своих{99} и удалиться в частную жизнь, дабы обрабатывать свой клочок земли. Поверьте, друзья, для немощного старца президентские обязанности — ноша непомерная. Как часто правитель вынужден подавлять человеческие свои чувства во имя закона, который является единственным гарантом для честных и трудолюбивых граждан. Правитель, вынужденный подписать смертный приговор, может обливаться горючими слезами, но руке его не позволено дрогнуть. Это трагедия правителей, и, как я сказал, она уже не по силам такому старцу, как я. Верным друзьям вроде вас я могу открыться в своей слабости… поверьте, что сердце мое разрывалось на части, когда я подписывал в Самальпоа смертные приговоры. Три ночи я не мог сомкнуть глаз!