Жизнь Рембо - Грэм Робб

Пассажира в лихорадке высадили на побережье Италии в порту Чивитавеккья и сразу отправили в больницу – в его пятую больницу за пять лет. Когда его желудок пришел в норму, он побывал в Риме, а затем к концу 1877 года вернулся в Арденны через Ниццу (возможно) и Марсель[635], полный образов, которые никогда не увидят свет: «Но об этом я умолчу – чтобы не стали завидовать поэты и визионеры. Я в тысячу раз богаче, будем же скупы, как море»[636].

Последние три года Рембо провел около пятнадцати месяцев дома и около двадцати одного на море или в дороге. Он посетил тринадцать разных стран, не считая побережий, видимых с палубы корабля, и преодолел более пятидесяти тысяч километров. У него уже было более чем достаточно материала для его забавных историй. Он работал уличным продавцом, помощником редактора, барменом, сельскохозяйственным рабочим, преподавателем иностранного языка, гувернером, фабричным рабочим, докером, наемником, матросом, зазывалой, кассиром и переводчиком, и он собирался добавить еще несколько профессий к этому списку. Почти при любом удобном случае он делал что-то, чего раньше не умел.

Хотя у него не было и самой простой квалификации – степени бакалавра, – он обладал практическими знаниями пяти языков, видел больше достопримечательностей и испытал более сильное упоение любопытством, чем английский лорд, совершающий грандтур, опубликовал книгу, был арестован в трех странах и репатриирован из трех других. Самое большое, что он когда-либо извлек из своих литературных трудов, была бесплатная подписка на журнал, но Рембо оставил после себя объем произведений, которые в один прекрасный день откроют исследователям поэзии новые области мышления. Он попрошайничал, сидел в тюрьме, безнаказанно совершил приблизительно двенадцать преступлений, за которые не грозило тюремное заключение, пережил войну, революцию, болезни, огнестрельное ранение, потерю близких родственников, побывал на мысе Доброй Надежды. Он был близок с некоторыми из самых выдающихся писателей, мыслителей и политических деятелей той эпохи.

Тот Артюр Рембо, которого в конце концов выбросило на берега Восточной Африки, не был беспомощно неопытен.

Следующие одиннадцать месяцев истории жизни Рембо походят на аэрофотосъемку в густой растительности. Разведывательные снимки иногда дают изображение движущейся фигуры, состоящее из обрывков сведений. Некоторые из изображений, вполне возможно, вовсе не были Рембо. По одним сведениям, он странствовал «по всей Швейцарии»[637], по другим – в это же время его видели в Париже.

Следы неких «Рембо» были обнаружены и в Африке. Тот Рембо, который вырезал свое имя на храме Луксора, вероятно, был наполеоновским солдатом. Другой Рембо, мародер судов, потерпевших кораблекрушения, может быть определен как Ж. Б. (Жан Баптист?) Рембо[638].

Однажды даже прошел слух, что Рембо работает банковским клерком[639], кроме того, ходил слух, что «человек с башмаками, подбитыми ветром», продает шнурки[640].

Следующие фрагменты хронологии – это всего лишь небольшая пачка картотечных карточек с пометкой «до сентября 1879 года»:

Зима 1877–1878 гг. Мадам Рембо купила дом в деревне Сен-Лоран, в 3 километрах к востоку от Шарлевиля. Здесь, в «научном уединении», Рембо зарылся в учебники и с филоматическим пылом заучивал принципы алгебры и геометрии, механики и машиностроения[641].

Апрель 1878 года. Делаэ писал Верлену: «Это факт, что Rimbe был замечен в Париже. Мой друг видел его в Латинском квартале ближе к Пасхе»[642].

Лето 1878 года. Рембо работает на ферме своей матери в Роше, и некоторые местные жители ошибочно принимают его за бродячего батрака. Делаэ был свидетелем «его силы, мужества, выносливости и мгновенной обучаемости, которую он черпал из своего острого разностороннего интеллекта»[643].

Осень 1878 года. Делаэ Верлену: «человек с башмаками, подбитыми ветром» решительно растворился в воздухе. Ни звука»[644].

Как раз перед тем, как Рембо снова надежно попадает в поле зрения, его дорога расходится. Следующие две последовательности событий могут быть одинаково правдоподобными.

А. В Гамбурге предприимчивый молодой француз, недавно работавший на ферме, знакомится с какими-то торговцами, и ему доверяют некое поручение. Он должен проследовать в Геную, а оттуда в Александрию. Сделка оказывается неудачной: затраты на поездку в Египет (около 40 фунтов) превышают всю прибыль.

Б. В Шарлевиле Артюр придумывает сюжет для своей матери о неких гамбургских торговцах, которые хотят, чтобы он поехал в Александрию. После прибытия в Геную он сообщает ей, что «поездка до Египта стоит огромных денег, поэтому и нет никакой прибыли». Другими словами, ей все же следует ожидать, что он будет просить у нее денег[645].

Несомненно одно: Рембо отправился в Геную в конце 1878 года. Его маршрут, за время которого у него отросли волосы, известен из великолепного письма, которое он послал 17 ноября 1878 года своим «дорогим друзьям» – матери и сестре, к которым он обращается скорее как к приятелям, чем к кровным родственникам.

Он уехал из дома в свой двадцать четвертый день рождения (20 октября 1878 г.) и направился на восток, намереваясь справиться с пугающим переходом через Сен-Готард (или, по словам посвященного Рембо, – через «Готард»).

По обе стороны перехода Рембо через Альпы возникла интригующая цепь событий. За день до того, как он написал свое письмо, в Дижоне в возрасте шестидесяти двух лет умер его отец. Двадцать девять дней пути Рембо, большинство из которых проходило в почтовых каретах и поездах, легко могли включать путь на юг до Дижона.

Не важно, увиделся ли он со своим отцом, прежде чем тот умер, любопытно, что в декабре, когда Рембо писал матери, прося рекомендаций, он велел ей подписаться Épouse Rimbaud («супруга Рембо»), несмотря на тот факт, что последние восемнадцать лет она называла себя «вдовой Рембо».

Известен такой маршрут: Рембо вышел из кареты у подножия заснеженного перевала, недалеко от входа в незавершенный Сен-Готардский туннель, и отправился в горы пешком с небольшой группой туристов. Первая часть его отчета описывает восхождение. Он, видимо, был задуман как урок географии для сестры. У Рембо был учительский взгляд на, казалось бы, очевидные детали: «Люди, не привыкшие к виду гор, узнают, что горы могут иметь пики, но пик – это не гора. Так, вершина Готард занимает площадь в несколько километров».

Такое неожиданно запоминающееся наблюдение – Альпы тупые – это взгляд филомата, упивающегося демистифицированным миром: удовлетворение засвидетельствованием факта о неточности романтических гравюр.

Постепенно факты обретают почти мстительную скорость:

«Ни малейшей тени сверху или по сторонам, несмотря на огромные объекты вокруг. Ни тропы, ни пропасти, ни ущелья, ни неба: ничего, кроме белизны, которая снится, которую трогаешь, видишь или не видишь, так как невозможно смотреть вверх из белой засады, которая считается серединой дороги. Невозможно поднять голову в такой колючий ветер, когда ресницы и усы превращаются в сталактиты, в ушах свист, а шея распухает от холода. Не будь теней от идущих людей да телеграфных столбов, отмечающих гипотетический путь, ничего не стоило бы сбиться с дороги. […]

Двигаешься, конечно, утопая в снегу до ребер, затем до подмышек… Бледная тень за разломом – это готардский странноприимный дом, общественное и медицинское учреждение – уродливая постройка из сосны на каменном фундаменте с пирамидальной крышей. На звонок выходит жуликоватого вида юноша. Поднимаешься по лестнице в грязную, с низким потолком комнату, где тебе дают хлеб и сыр, похлебку и выпивку. Вы видите огромных рыжих собак, о которых ходит столько рассказов. Вскоре с гор спускаются отставшие, полумертвые от усталости. К вечеру набирается человек тридцать. После ужина каждому выдают жесткий матрас и слишком тонкие одеяла. Ночью слышно, как хозяева воздают благодарственные молитвы за то, что в этот день им удалось обворовать казну, отпускающую им деньги на содержание их лачуги.

[…] Тем утром при солнце в горах великолепно: ветер стих, во время спуска сбегаешь вниз окольными тропами, прыгаешь, скатываешься, отмахивая сразу по миле до самого Айроло по ту сторону туннеля, где дорога снова приобретает альпийский характер, кружит, пропадает под ногами, но неуклонно спускается вниз».

Это великолепное письмо, похожее на грохочущую лавину, заслуживает того, чтобы появиться в любой антологии романтического альпинизма, предпочтительно в качестве эпилога. Выход за грань обычных возможностей, который предположительно должен приподнимать поэтическую душу над путем несчастий, сглажен. Человеческие существа срезаны до подмышек. Божественная помощь принимает форму монашеской аферы. Это Природа без святых и ангелов, загроможденная «огромными объектами» (обычно называемыми горами); мир невзгод и смехотворных крайностей.