Новеллы - Луиджи Пиранделло

Дону Маркино пришлось громко звать ее и стучать кнутовищем в ворота, рискуя — вы только подумайте! — повредить при этом и кнутовище и ворота.

Наконец Марианна вышла на стук с фонарем в руках. Берегись, гусыня! Ветер внезапно задул фонарь и... ох, юбки! Боже святый, ну и голова! А фонарь? Юбки накрыли ей голову, а фонарь–то в руках! Долго ли до пожара...

— Убирайся домой! Убирайся домой!

И дон Маркине, вне себя от ярости, принялся сам распрягать ослицу, ворча на сей раз по адресу сестры:

— Не могу я понять, что это за люди!..

Отведя ослицу в конюшню, которая находилась на холме против церкви, и вкатив под навес одноколку, дон Маркино, прежде чем войти в дом, сказал сестре, что надо бы выставить на улицу кадки и лохани, потому что ночью, без сомнения, пойдет дождь; кстати, и ветер стих. А еще в Ночере он слышал раскаты грома.

— Гроза пока еще далеко, но уже приближается. Ночью она непременно разразится тут, у нас.

Немного позже, за ужином, он без всякого удовольствия глотал довольно жидкую, похлебку, которую приготовила Роза, и рассказывал сестре о том, что произошло в Ночере, о неслыханной наглости этой Нунциаты и о насилии, которому его чуть было не подвергли. Но затем он пришел в хорошее расположение духа от доброго виноградного вина, которое, смакуя, пил небольшими глотками после ужина, и перестал думать об этой неприятной встрече. Насытившись, он стал рассказывать обо всем, что видел и слышал на ярмарке, с довольным видом оглядывая свою небольшую, но теплую и уютную столовую и неторопливо покуривая трубку; Марианна тем временем лечила ноги Розе, разумеется, по доброте душевной, но также и для того, чтобы завтра, на заре, служанка не отказалась бы выгнать коров на пастбище, ссылаясь на то, что у нее болят ноги.

Снаружи по–прежнему завывал ветер, с каждой минутой все более грозно.

Что это, ветер? Да нет! Должно быть, кто–то стучится в ворота.

— В такое время? — проговорил дон Маркино, растерянно глядя на сестру и служанку.

Роза пошла узнать, в чем дело, а брат и сестра навострили уши. Прошло довольно много времени; до них долетали звуки голосов, но ни священник, ни его сестра не могли догадаться, кто бы это мог быть.

Внезапно порыв ветра донес до их слуха долгое, жалобное и прерывающееся блеяние.

Дон Маркино задрожал от гнева и стукнул кулаком по столу:

— Это она! Опять она! — закричал он. — Да что ей от меня нужно, этой несносной женщине? Что я могу для нее сделать?

И, обращаясь к Розе, которая в эту минуту вошла в комнату, он спросил:

— Так что ей нужно? Ночлег? Ослица? — Роза отрицательно покачала головой:

— Она спрашивает, не дадите ли вы ей благословение? Дон Маркино был потрясен до глубины души.

— Благословение? Кому? Ей? Она сказала тебе, что просит благословения? Какого еще благословения? Ступай! Пусть она идет сюда! Но только одна! А то она, чего доброго, притащит сюда и мальчишку и козу... Просит благословения в такую пору!

Нунциата вошла, приглаживая растрепавшиеся на ветру волосы; она была босая. Очутившись в теплой уютной комнате, в этом знакомом ей с детства доме, она вспомнила былое время, закрыла лицо руками и разрыдалась. Тогда Марианна спросила, действительно ли ее муж так серьезно болен. Нунциата кивнула головой.

— А что, болезнь его смертельна?

— Пока что нет, до этого еще не дошло, — отвечала крестьянка. — Но только...

И она покачала головой; выражение отчаяния и тоски, застывшее в ее заплаканных глазах, вдруг сменилось злобным блеском.

— Знаю я, отчего все это случилось! — закричала она. — Здесь, здесь меня сглазили!.. Видели, что я покойна и счастлива... Мало им было одного мужа, они наслали порчу и на сына, и на единственную нашу козу, которую я берегла как зеницу ока, потому как она давала мне молоко для больного... Ах, негодяи! Негодяи!

Еще совсем недавно, рассказала она, коза эта, купленная за девять скуди, вызывала у всех зависть. И вот однажды, когда мальчик пас козу, ее вдруг чем–то «испугали». Оба они, и мальчонка и коза, возвратились в тот вечер домой вконец «перепуганные», и с тех пор они просто тают на глазах: мальчик, ах, надо только на него посмотреть, и сразу поймешь, до чего он дошел, ну а коза... коза и того хуже! На ярмарке никто за нее даже двух скуди не давал. Нужно, чтобы дон Маркино нынче же вечером благословил их обоих, ну, пожалуйста, ради Христа!

— Но у тебя теперь другой пастырь в Со рифе! — резко сказал Дон Маркино.

— Нет, нет, вы — мой пастырь! — молила его Нунциата. — И я хочу, чтоб вы их тут благословили, потому как отсюда на них порчу наслали, я знаю, знаю!

Дон Маркино пытался убедить ее, что вера в дурной глаз — просто глупый предрассудок и если она винит того малого, который был в нее влюблен, когда она еще была девушкой, то пусть выбросит из головы этот вздор, ибо он... Но куда там! Нунциата прямо не говорила, кого именно она обвиняет. Она только молила, молила о благословении.

— Но как же это, в такой поздний час? — упирался дон Маркино.

Порыв ветра снова донес жалобное блеяние козы.

— Слышите? — спросила Нунциата. — Прошу вас, ради Христа.

— Ну, тогда уж, во всяком случае, не обоих! — заявил дон Маркине. — Это дело долгое, моя милая, а уже поздно. Я ведь Уже и спать собрался, понимаешь? Выбирай сама: или мальчик, Или коза. Кто из них в этом больше нуждается?

— Мальчик, — не задумываясь, ответила Нунциата. — Он лежит там, на скамье у входа в церковь, лежит еле живой. Ах, сколько муки я приняла, дон Маркине, благодетель вы наш, пока с ним сюда дотащилась: он то следом ковылял, то его нести приходилось. У меня прямо руки отнимаются.

Дон Маркине рассвирепел:

— Виданное ли это дело, виданное ли это дело, говорю я, тащить больного ребенка в Ночеру?

— Но ведь коза–то, дон Маркине, — поспешила объяснить Нунциата, — не хочет теперь и шагу ступить без него. Животное чувствует, что оба они связаны одной болезнью, она все время зовет мальчика и никак не желает с ним разлучаться.

— Довольно! Стало быть, мальчик? — спросил дон Маркино. Нунциата на этот раз задумалась, потом, поколебавшись, сказала:

— Если уж вы никак не хотите благословить обоих...

— Нет! Обоих не могу: или мальчика, или козу, я же сказал!

— Ну, коли так... благословите лучше козу, она, по крайней мере, опять станет давать молоко для моего Джиджи...

Снаружи, во мраке ночи, по–прежнему бушевал ветер; Нунциата сразу же посмотрела на скамью, где, скорчившись от холода, спал мальчик.

— Джеральдино... — позвала она.

Ребенок не отозвался. И тогда она внезапно ощутила ужас перед разбушевавшейся стихией. Вокруг неистово свистел ветер. По небу с бешеной быстротой мчались рваные облака и, казалось, увлекали за собою луну; деревья сгибались и скрипели, как будто томились упорным желанием вырвать свои корни из земли и бежать, бежать туда, куда по воле ветра неслись облака. Нунциата отвязала от дерева блеявшую козу и еще долго ждала у входа в церковь, потому что дон Маркино не спеша допивал вино, а затем облачался в сутану, разыскивал молитвенник, кадило и наливал масло в лампаду.

Козу нельзя было ввести в церковь. И благословлять ее пришлось возле входа. Дон Маркино изнутри приоткрыл одну створку двери и пристроил светильник так, чтобы он был защищен от ветра. Крестьянка, обняв козу за шею, опустилась на колени в полосе колеблющегося света.

— Вот так и приходится приноравливаться, — ворчал священник.

— Прошу вас, дон Маркино, уж вы ее получше благословите, Бога ради.

— Святое небо! Как могу я благословить плохо? Я все совершу согласно с тем, как в книге написано.

И, водрузив очки на кончик носа, он стал бубнить слова молитвы. Время от времени коза жалобно блеяла и поворачивала голову в ту сторону, где лежал мальчик. Вдруг дон Маркино остановился:

— Слышишь, Нунциата? A malis oculis, a malis oculis, что по–латыни и означает как раз «от дурного глаза»!

Крестьянка, которая, опустившись на колени, с жаром повторяла за священником непонятные ей слова молитвы, при этом объяснении еще ниже наклонила голову в знак того, что она поняла.

— Да, да, от дурного глаза, от дурного глаза... — повторил дон Маркино.

Окончив благословение, он поторопился затворить двери храма, сославшись на то, что ветер задувает светильник; Нунциата все еще продолжала стоять на коленях. Однако не успел дон Маркино пройти по внутреннему коридору, соединявшему церковь с его домом, как с паперти до него донесся пронзительный вопль, походивший на крик раненого животного. Навстречу ему уже бежали перепуганные сестра и служанка.

— Что там еще случилось? — завопил дон Маркино. — Клянусь, я больше не позволю себя беспокоить, даже если земля разверзнется под ногами!

Но все же побеспокоиться ему пришлось, потому что жители Стравиньяно сбежались в ту ночь на крики несчастной Нунциаты, которая внезапно обнаружила, что ее мальчик умер на скамье. И на сей раз дону Маркино пришлось одолжить свою ослицу тому крестьянину, который из человеколюбия согласился отвезти в Сорифу мертвого ребенка. Переминаясь на своих кривых ногах и ежась от холодного ветра, священник обращался к возбужденной толпе крестьян: