Над Тиссой (Иллюстрации Б. Козловского) - Александр Авдеенко

По тропинке, проложенной пограничниками и лесниками по крутояру, Смолярчук спустился к дамбе, прикрывавшей равнину от весенних наводнений и бурной Тиссы. К кустах, растущих на откосах дамбы, стоял велосипед, на котором приехала Алена. Смолярчук решил подождать ее здесь.

Покончив со своим делом, Алена сидела на берегу Тиссы, на ребристом остове разбитой лодки, черной от смолы и старости, и, защищая глаза ладонью от солнца, смотрела вверх, в небо. Большая стая голубей, вылетевшая из своих гнездовий, сделала круг над Тиссой и, не страшась, расположилась на песчаной отмели, неподалеку от девушки. Алена достала из кармана горсть каких-то зерен, бросила голубям. Склевав корм, голуби поднялись и улетели.

Когда Алена, тяжело дыша, с прозрачными росинками пота на лбу, раскрасневшаяся от жары, обмахиваясь алой выцветшей косынкой, выбралась на дамбу, Смолярчук вышел из кустов, приложил руку к козырьку:

— Здравия желаю, товарищ гидрограф! — Он опустил руку, улыбнулся. — Здравствуй, Аленушка! С приездом!

— Здравствуй, Андрей. А я думала… что тебя уже не увижу.

— Скоро уезжаю. Приказ о демобилизации уже подписан. Проводы мне друзья устраивают… Пришла бы к нам на заставу со своими подругами… В субботу вечером, а?

— Приду. Обязательно. И девчат приведу. — Алена заторопилась. — До свидания.

— Постой. — Он положил руку на руль велосипеда. — Аленушка, я хотел тебе сказать…

Позади в кустах послышались шорох и предупредительное покашливание. Смолярчук растерянно оглянулся.

Раздвинув ветви кустарника, на дамбу вышел пожилой человек с бурым от загара и ветра лицом, в кожаной потертой куртке, с ружьем на плече и топором за поясом, Это был Иван Васильевич Дударь, отец Алены. Лукаво усмехаясь в густые висячие усы, он молча смотрел на смущенных молодых людей.

— До свидания! — приходя в себя, пробормотал Смолярчук и торопливо скрылся.

— Ишь, какой пугливый вояка! — густым басом сказал Дударь, провожая пограничника дружелюбным взглядом.

— Тато, вы прямо как из-под земли выросли, — засмеялась Алена. — Как же вас не испугаешься?

— Ой, дивчина хорошая, помолчала бы ты. — Иван Васильевич вздохнул, достал пачку сигарет, закурил. — Лет двадцать пять назад мне довелось дружить с твоей покойной матерью, царство ей небесное. — Сняв фуражку, он перекрестился. — Умная была дивчина, твоя мать Все медовые мои речи внимательно слушала, но… усмехнется бывало, покачает головой: «Только после свадьбы поверю тебе, Иван, а сейчас…»

— Не бойтесь, тато, не народился еще такой человек, какой сумеет обмануть вашу Алену медовыми речами.

Она вскочила на велосипед, спустилась с дамбы и покатила просекой к путевой будке, оранжевая черепичная крыша которой виднелась поверх невысоких елей.

Переменчива погода весной в Карпатах. Час назад на ясном небе не было ни одного облачка, а сейчас с холодной, северной стороны хребтов потянулись вереницы тяжелых снежно-землистых туч, несущих дождь, а может быть, и град. Час назад было тепло, а теперь из ущелья потянуло свежестью, тихий лес недобро зароптал вершинами вековых сосен, и солнце перестало греть и светить. Весенние поляны, также недавно нежнозеленые, молодившие Карпаты, потускнели без солнечного света, и стали неприветливыми суровые склоны гор. Одна за другой окутывались облаками и пропадали вершины. Потемнела и покрылась крупными морщинами Тисса.

Глава одиннадцатая

Отгремела горная гроза, иссяк шумный и обильный майский дождь. Большое мутнокрасное солнце, перечеркнутое черным зигзагом летучей тучки, клонилось к закату. Длинная тень лесистой горы лежала на дворе заставы. В деревьях, падая с ветки на ветку, с листа на лист, шуршали, переговариваясь о чем-то своем, дождевые капли.

В глубине двора заставы над продолговатым кирпичным строением, крытым оранжевой черепицей, курился светлый, веселый дымок. Он поднимался к небу и там медленно таял. Только человек, никогда не смывавший с себя солдатского пота, никогда не изведавший копченой горечи березового веника, мог бы спутать этот сладкий банный дымок с повседневным кухонным.

В жизни людей пятой заставы баня занимала не последнее место.

Солдат, стоявший на наблюдательной вышке, глядя вниз, заулыбался, потянул носом, нетерпеливо переступил с ноги на ногу и произнес почти нараспев:

— Ба-а-а-ня!

Другой солдат, несущий службу на вершине горы Соняшна, повернулся лицом к заставе, крякнул, прищурился, подумал: «Ну и попарюсь же я сегодня, ну и помоюсь…»

Два майора из штаба отряда, проезжая вдоль Тиссы на открытом вездеходе, увидели банный дым на пятой заставе.

— Стой! — в один голос, не сговариваясь, приказали они шоферу.

Посмотрели друг на друга и, смеясь, сказали:

— Завернем?

Дождь ли, снег ли на улице, мороз или солнце, — в час, назначенный начальником заставы, оживал, наполняясь теплом, этот дом под оранжевой черепицей, холодный, темный, необитаемый во все другие дни.

Какое это блаженство — войти в рубленый предбанник, полный головокружительного тепла и аромата распаренных березовых листьев и веток! До чего же хорошо после бессонной ночи, проведенной в горах, под проливным дождем, на берегу реки, в болотных камышах, в лесной глуши, сбросить с себя потное белье! Дышишь так, словно твои легкие увеличились в объеме по крайней мере в три раза.

Густой сладковатый пар наполняет баню. Покатая шершавая цементная плита пола приятно щекочет подошвы ног своим влажным теплом. Буковые бревна, белые, словно костяные, в продольных косых трещинах, проконопаченные мохом, нагрелись так, что к ним нельзя притронуться. Крутые своды запотели, они роняют холодную, освежающую капель. Зеленые березовые листья на спинах моющихся, на цементе, на бревнах…

Смолярчук с удивлением вглядывается в людей, преображенных мыльной пеной, горячей водой и молочными сумерками. Снежной бабой кажется кряжистый, с крутыми плечами и большой головой сержант Абросимов. Вон румяный Тюльпанов. Вот смуглокожий, с густо намыленной головой Умар Бакулатов. Рядом с ним смешливый Волошенко.

— Держись, кто в черта не верует! — закричал Волошенко, выливая из таза горячую воду на раскаленный булыжник калильной печи.

Густое обжигающее облако пара хлынуло к потолку, быстро распространилось по тесной парилке.

Волошенко грозно вознес над головой пушистый, с молодыми березовыми листочками веник:

. — Ложитесь, товарищ старшина, и не просите пощады!

Молча, лишь покряхтывая, влез Смолярчук на полок, покорно распластался на дубовых плахах.

Волошенко обмакнул веник в горячую воду, широко размахнулся и нанес старшине пробный удар. Белая спина Смолярчука стала розовой. После нескольких ударов она покраснела, потом налилась жаром. Волошенко неутомимо поднимал и опускал веник, приговаривая при каждом ударе:

— Это вам, товарищ старшина, за то, что вы такой красивый, за то, что такой высокий и басистый… за то, что бросаете своих друзей и демобилизуетесь…

Волошенко остановился, перевел дыхание, смахнул со лба пот.

— Еще или довольно? — насмешливо спросил он.

— Давай! Хлещи! — сквозь зубы простонал Смолярчук…

И снова Волошенко упруго и хлестко молотил душистым веником раскаленную спину Смолярчука.

— Довольно! — Смолярчук схватил Волошенко за руку. — Ну и ручища у тебя, Тарас!…

Волошенко бросил веник.

— Зря жалуетесь, товарищ старшина. Получили, как полагается демобилизованному, последний банный паек. — Повар вздохнул, поднял таз с холодной водой, словно собираясь его выпить, заговорил: — Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!

Мало выпадает праздничного времени на долю солдат-пограничников, живущих днем и ночью, всю неделю, весь месяц, весь год, весь срок службы напряженной, трудной, до предела уплотненной жизнью. И потому они высоко ценят каждый свободный час, умеют делать его праздничным.

Тарас Волошенко не был старожилом заставы, но эту особенность пограничной жизни он почувствовал сразу, чуть ли не с первого дня.

Побывав на банных небесах, Смолярчук опустился на землю. Окатив чистой холодной водой цементный пол, он растянулся на прохладной площадке: отдыхал, набирал силы для второго захода на полок.

Смолярчук привык за годы службы мыться в нескольких водах, париться долго, до полного изнеможения. Не собирался он изменять своим привычкам и сегодня. Наоборот, прощаясь с баней, которую строил своими руками, он решил пробыть здесь долго, как никогда раньше.

Солдат Тюльпанов даже здесь, в бане, ни на шаг не отставал от Смолярчука. Приняв на полке в парильной ту же «пытку», что и его учитель, он лежал теперь рядом со старшиной, прохлаждался.

— Значит, последняя баня, — вздохнув, проговорил он.

Смолярчук молчал. Глаза его были закрыты, руки и ноги разбросаны, дышал он тяжело, с хрипотцой. Притихли и другие пограничники, ожидая, что ответит старшина.