Гусман де Альфараче. Часть первая - Матео Алеман

— Ай, беда мне! Я должна идти, сударь, уже поздно, дома ждет муж.

С этими словами он прошел к дверям на виду у столпившихся в комнате слуг. Монсеньер был поражен, он почитал эконома чуть не святым; а тот, до смерти перепугавшись, решил, что перед ним привидение.

— Иисусе, Иисусе! — завопил эконом. — Это сатана, сатана!

В одной рубашке он соскочил с постели и забегал по комнате. Секретарь и его приятели расхохотались, и тогда монсеньер догадался, что это шутка. Ему тут же рассказали всю правду.

Эконом, однако, никак не мог прийти в себя, все порывался куда-то бежать и, хотя его старались успокоить, опомнился не сразу. Шутка эта сильно его смутила и расстроила, особенно тем, что над ним насмеялись в присутствии монсеньера. Но, как человек благовоспитанный, он смолчал, а монсеньер вскоре удалился, осеняя себя крестным знамением и смеясь над забавной выдумкой. Когда я вернулся, все было позади, но я так огорчился, будто меня вдругорядь отстегали. Эконом же готов был выколоть себе глаз, лишь бы отомстить. Видя, что я печалюсь не меньше его, он сказал:

— Ну, что ты думаешь, Гусманильо, о выходке этих мерзавцев?

— Ловко подстроено, — ответил я, — да только, кабы надо мной этак подшутили, я бы не стал ждать, пока на обидчика наложит епитимью папа или пока придет время отписать ему кое-что в завещании. Я бы потребовал с него долг раньше, да еще с процентами.

О том, что я проказник и выдумщик, знали все. Долго говорить тут не пришлось, эконом так и вцепился в меня, чтобы я дал ему совет.

Сперва я боялся это делать, ибо не годится пажу мстить за обиды почтенного слуги столь же почтенному обидчику, Каждая ярочка знай свою парочку, со старшими шутки плохи. Хватит с меня, что я отомстил за свою обиду, — там хоть было оправдание. С какой стати мне путаться в такие дела, от которых только и жди что плетей, а не то уши вытянут на вершок да все вихры на голове повыдерут? Поэтому я сперва положил молчать, не ввязываться.

Но нраву я был горячего, а эконом все не отставал, суля щедрую награду да подарки и обещая сказать монсеньеру, что я вступился за своего хозяина. В конце концов я согласился взяться за это дело. Несколько дней я выжидал, чтобы усилилась жара. Секретарь наш в это время трудился не разгибая спины, готовил бумаги для гонца в Испанию. Я купил немного смолы, канифоли и камеди, растер их в порошок и перемешал.

Утром, когда паж секретаря возился с платьем, которое надо было спешно вычистить, я подошел к нему и сказал:

— Эй, братец Джакопо, у меня на сковороде жарится отличный кусок свинины. Хлеб тоже есть, и если поставишь вина, мы с тобой попируем; а нет у тебя вина, не прогневайся, пойду искать другого в компанию.

Паж ответил:

— Черт возьми, вино и у меня найдется; побудь здесь, я мигом его принесу.

Пока он ходил в кладовую, я вытащил пакетик с порошком, вывернул панталоны секретаря наизнанку, побрызгал их заранее принесенным в скляночке вином и густо посыпал моим порошком, а затем, вывернув налицо, положил так, как они лежали. Вернулся паж с флягой вина, но не успел он и рта раскрыть, как хозяин потребовал платье. Парень оставил мне вино и побежал к секретарю. Они углубились в бумаги, и Джакопо уже не удалось освободиться до полудня.

Секретарь был очень волосат. Порошок быстро размок и начал оказывать свое действие. Стояла самая знойная пора, от жары мое снадобье превратилось в густой клей, который покрыл тело секретаря сплошным слоем от пояса до пяток; бедняга места себе не находил — с каждым волоском душа вон.

Видя, что дело худо, он созвал своих слуг и учинил им допрос. Никто, однако, не мог ничего сказать, пока не явился эконом.

— Сеньор, — заявил он, — это называется подшутить над шутником и перещеголять учителя; шутка ваша была хороша, но и моя не плоше.

И он говорил правду: как принялись двое слуг резать ножницами волосок по волоску, пришлось даже распороть панталоны по швам, иначе никак нельзя было их снять. Эта шутка понравилась всем куда больше, потому что была злее. А за мной с тех пор окончательно утвердилась слава озорника; моих проделок боялись как огня.

Истекли два месяца опалы. Я вернулся на прежнее место, но совести у меня не прибавилось. Ты, верно, слышал басню о том, как Стыд, Воздух и Вода, разлучаясь, договаривались о месте встречи? Воздух сказал, что будет на вершинах гор, Вода — что в земных недрах, а Стыд заявил, что если они его потеряют, то уж никогда не сыщут. Вот и я, потеряв стыд, лишился навсегда и его, и надежды снова его обрести. Но я не горевал: отыми бог стыд, так будешь сыт.

Увы, не пошла мне впрок наука, не отбила охоту к дерзким проказам! Послушай дальше, как я исправился. Утроба моя уже так изнежилась и приохотилась к сластям, что без них мне было невмоготу, как больному без воды или пьянице без вина. Чтобы подобрать на земле лакомство, я спрыгнул бы с башни Святого Ангела[200]. Говорят, кто смерти боится, тому жизнь не в радость. Поддался бы я страху, не пришлось бы мне больше полакомиться.

Я рассудил так: попадусь снова, что могут мне сделать? Чего мне бояться? Страх всегда рисуют тощим, бледным, нагим, унылым, жалким, с волосами дыбом. Страх — чувство рабское, холопам под стать; он ни на что не решается и не ведает удачи; как трусливый пес, он только лает, а укусить не смеет. Страх — палач души, глупо бояться того, чего не миновать. И не такой я человек, чтобы обуздывать себя. Будь что будет, смелым бог владеет. Расплачусь своей шкурой, а больше терять мне нечего: нет у меня ни движимого, ни недвижимого, ибо не соблаговолил господь наделить меня ни стадами, ни щепотью собственной земли, хоть на пульку для самострела[201].

Монсеньер был любителем варенья, что привозят в небольших бочонках с Канарских и Азорских островов. Порожние бочонки у нас выкидывали на свалку, а я взял да и подобрал один в пол-арробы[202], чтобы держать в нем, как в шкатулке, карты, кости, подвязки, манжеты, носовые платки и другие причиндалы бедного пажа.

Однажды за обедом монсеньер, которому доложили, что в лавку привезли свежего варенья, приказал дворецкому закупить три-четыре кинтала[203]. Я слушаю и смекаю, как бы стащить хоть один бочонок. Вот наконец убрали со стола, слуги ушли обедать. Тогда я побежал к себе и быстрехонько наполнил свой бочонок старым тряпьем, землей, всем, что было под руками. Забил поплотней днище, скрепил обручи, как будто бочонок только что прибыл из-за моря с корнями змеедушника, и стал ждать дальнейших событий.

Поздно вечером вижу, во двор пригоняют двух мулов, груженных бочонками с вареньем. Бочонки поставили в прихожей, а затем дворецкий приказал нам, пажам, снести их в спальню монсеньера. Наконец-то фортуна мне улыбнулась! «Эге, голубушка, — сказал я себе, — теперь-то ухвачу тебя за подол. Каждый из пажей взял по бочонку, я пошел последним и, как проходил мимо своей комнаты, шмыг туда, ставлю бочонок с вареньем, беру другой, с землей, и несу его в спальню монсеньера. После этого я честь честью отнес туда еще два бочонка.

Когда все было сделано, я не торопясь вошел в залу.

— Ну, Гусманильо, — спросил меня монсеньер, — как понравились тебе эти бочонки? Сюда уж руку не просунешь! И клин не поможет!

Я бойко ответил:

— Ваше преосвященство, не поможет клин, выручит клык; где не пройдет рука, засуну палец, а своего добьюсь.

Он возразил:

— Но как же ты просунешь туда палец или хотя бы ноготь, — ведь бочонки плотно закрыты?

— На то и уменье! — ответил я. — Когда б открыть их было легко, не было бы в том ни заслуги, ни забавы. Талант испытывается в трудных делах и являет свою мощь в великих замыслах, а заколотить гвоздь в стену или натянуть на ногу башмак всякий сумеет, невелика премудрость.

— Что ж, тогда уговоримся, — сказал монсеньер, — ежели за неделю ты ухитришься стащить варенья из этих бочонков, дарю тебе то, что украдешь, и еще столько; а ежели нет, быть тебе наказану.

— Ваше преосвященство, — сказал я, — неделя сроку — это почти целая жизнь человеческая; больно долго ждать, а и дождемся, так вы, чего доброго, охладеете к нашему уговору или вовсе о нем забудете. Благодарю за милостивое дозволение, и ежели завтра в этот час дельце не будет обстряпано, пускай секретарь сам выберет мне кару. Ему, я знаю, не терпится воздать мне за прошлое огорчение — ведь от него до сих пор смолой пахнет и шерсть не отросла.

Монсеньер и все, кто присутствовал при этом, рассмеялись; мне был дан один день сроку. Разумеется, я мог бы и сразу выполнить обещание, все у меня было готово, но я почел за лучшее не спешить.

Назавтра, когда монсеньер сидел за обедом, а я подавал ему второе, он с улыбкой взглянул на меня и сказал:

— Что ж, Гусманильо, до вечера совсем мало осталось, срок близится. Верно, теперь ты был бы рад взять свои слова обратно? Гляди, отец Николао уже приготовился получить с тебя долг и обдумывает, как получше отомстить, а ты, конечно, ломаешь голову, какую бы каверзу ему устроить. Что до меня, я посоветовал бы ему с тобой помириться, не ради тебя, а ради него самого.