Аргентинец - Эльвира Барякина

Контрреволюция еще сильнее озлобилась, затаилась… А нарком выпустил приказ:

Всякий негодяй, который будет подговаривать к отступлению и дезертирству будет расстрелян.

Всякий солдат Красной армии, который самовольно покинет боевой пост, будет расстрелян.

Всякий солдат, который бросит винтовку или продаст часть обмундирования, будет расстрелян.

Всякий, кто будет укрывать дезертиров, будет расстрелян, а дом его сожжен.

Смерть шкурникам и предателям!

В прифронтовой зоне были расставлены заградительные отряды для ловли беглецов; всем местным Советам и комитетам бедноты было приказано дважды в сутки устраивать облавы. Пойманных доставляли в штаб и уничтожали.

И все равно бежали целыми шайками, прятались в лесах и сами устраивали засады на заградотрядовцев. В победу Красной армии уже никто не верил.

У Троцкого в запасе было только одно преимущество: великий бог войны — полевая кухня. Троцкий отправил в Совнарком несколько телеграмм и добился того, чтобы все ресурсы страны были брошены на Волгу. Голодные солдаты способны только на грабеж, так что выбор был простой — либо Советская Россия будет снабжать свою армию, либо она перестанет быть советской.

4

На платформе перед агитпоездом волновалась толпа. Троцкий отодвинул край занавески, сквозь которую краснели написанные наоборот буквы: «Да здравствует мировая революция!» — лозунг предназначался для чтения снаружи.

Гимнастерки с выбеленными потом спинами, линялые фуражки, грязные бинты. Цепь из латышских стрелков едва сдерживала напиравшую человечину.

— Сколько можно?!.. — Злобная матерщина. — Отступаем… Двое суток не жрамши…

Вдоль цепи бегал всклокоченный товарищ Скудра, увещевал, доказывал, но его не слушали.

— Долой!.. Не желаем!.. Пусть выйдет и скажет сам!

Троцкий поманил секретаря, юного мальчика, из самых преданных:

— Пойдем, Костя. Надо выступить перед ними.

— Разнесут, Лев Давидович. Ведь их сотни три набежало…

— Ну уж прямо разнесут!

Троцкий неторопливо надел черное кожаное пальто с алой подкладкой, застегнул на все пуговицы, поправил перед зеркалом фуражку со звездой.

— Пойдем, Костя, работать надо.

В агитпоезде на Троцкого смотрели так, как ассистенты смотрят на великого фокусника. Все происходит перед твоими глазами, ты знаешь каждый трюк наизусть, сам готовишь все, что требуется для выступления… В сотый раз следишь за порханием белых перчаток в свете прожекторов и не постигаешь: как ему это удается?!

Троцкий играл толпой, жонглировал ее гневом, улыбками, пониманием… Перелицовывал ее так, что после его клокочущей речи она сама себя не узнавала.

— Рецепт тут несложный, — поучал Лев Давидович Костю. — Во время войны человек ощущает себя такой мелкой сошкой, что уже не доверяет своим суждениям. Что бы он ни делал, всё плохо. Поэтому он в постоянном поиске: он ищет того, кто будет принимать за него правильные решения. И если он находит гения, которому можно верить, ему не так страшно: ведь кто-то умный позаботится о нем. Так что надо показать толпе, что ты и есть гений, и она пойдет за тобой на край света.

— А как показать? — удивлялся Костя.

— Пусть она думает, что ты знаешь больше других, ни в чем не сомневаешься и ничего не боишься.

Лев Троцкий был гением чистой воды.

Он распахнул дверь вагона и остановился на подножке — невысокий, худой, с мефистофелевской бородкой. Несколько минут он молча смотрел в растревоженные лица. Выкрики стихли.

Пуговица за пуговицей Троцкий расстегнул кожаное пальто, сверкнул алой подкладкой, поддернул рукава, будто собирался заняться тяжелым, но привычным трудом. («Артист! Артист!» — восхищался Костя.)

— Казань можно было отстоять, — медленно и грозно начал Лев Давидович. — Она была оставлена в панике… А откуда взялась паника, я вас спрашиваю?! Буржуи развалили народное хозяйство — связь, поставки, транспорт. Вы почувствовали себя оторванными от всего мира, подумали, что помощь никогда не придет. Именно тогда вам показалось, что дело проиграно. Так? Но российский пролетариат с нами, красное крестьянство не позволит вам умереть с голоду. Завтра же привезут сало, сапоги, спички и табак…

Костя слушал, боясь пропустить хоть слово: «Вот оно: не ругает, а объясняет им, почему так вышло. Обещает, что завтра все пойдет по-другому».

Лица просветлели, толпа стояла не шелохнувшись.

— Рабочие всего мира следят за положением дел на нашем участке фронта! — гремел Троцкий. — У нас есть антенна, которая позволяет принимать радиотелеграммы Эйфеля, Науэна и, конечно, Москвы. Мы сами передаем все важнейшие сведения, и они тут же появляются на страницах мировой печати. Что узнают о вас ливерпульские рабочие? Марсельские докеры? Они будут считать вас трусами, готовыми предать их при первой неудаче? Или вы докажете им, что свет еще не видел таких стойких бойцов за счастье мирового пролетариата?

На столе у Троцкого лежала недочитанная книга по истории Римской империи. Костя запомнил, что Лев Давидович подчеркнул слова устроителя гладиаторских боев: «Отправляя бойца на смерть, обещайте ему, что весь Рим будет следить за его поединком. Одно дело — сдаться, когда тебя никто не видит, и совсем другое — под презрительное улюлюканье огромного Колизея».

Троцкий спрыгнул с подножки и направился к худому широкоплечему солдату, одетому как и все — с миру по нитке: в военную форму и гражданское длиннополое пальто. Лев Давидович всегда выбирал из толпы самого мрачного скептика и при всех убеждал его в собственной правоте:

— Брат! Нам с тобой нужна свобода — тебе и мне: ее дали нам большевики, и мы не позволим, чтобы завтра помещики и капиталисты превратили нас в рабов! Как тебя звать?

То, что произошло потом, было несколько неожиданно: это оказался корреспондент аргентинской газеты, прибывший освещать революционные события (из наших эмигрантов, понятное дело, — кто еще в Аргентине говорит по-русски?). Он показал аляповатый документ на испанском языке — со множеством завитушек и большой красной печатью — и потребовал помощи: его жена была очень больна.

Троцкий обнял его.

— Видите? — крикнул он. — Народ Аргентины с нами! Он с волнением ждет исхода боев, он посылает к нам журналистов… Конечно, мы проявим братскую солидарность и поможем товарищу всем, чем возможно.

Троцкий велел Косте проводить аргентинца в госпитальный вагон, а сам снова забрался на подножку: