Лапти - Петр Замойский

— Безобразие! Бюрократизм. Чиновники. Не показывают нам в райколхозсоюзе протоколов. По чутью работаем.

— Жаль, жаль. А ты только что собрались вам послать его… завтра.

Черняев часто заморгал и начал что-то соображать.

— Вы, товарищ, кажется, даты путаете, — уставился он на матроса.

— А мне кажется, вы путаете. В какую деревню приехали?

— В Чикли, — испуганным полушепотом ответил Черняев. — Разве ошибся? Погода такая…

— Нет, не ошиблись. А в список колхозов заглянули, когда к нам ехали? Есть у нас колхоз? У вас там четвертой бригадой числится наша деревня, а что это за бригада?

Только тут догадался Черняев, что в Чиклях еще и колхоза нет. Но унывать не привык. Голосом, в котором слышались упреки и приказ, быстро забросал вопросами:

— Если нет, почему? Что у вас за пропаганда? Кто вам станет колхоз организовывать? Может быть, я — агроном Черняев?

На него напали. Но он только этого и ждал. Человек бывалый, обстрелянный. Правда, вот только ему очень некогда. Но эту мужичью демагогию знает хорошо. Зачем в самом деле церемониться да долго объяснять? И сразу пустил в ход свой испытанный метод: стукнув кулаком по столу, кратко заявил:

— Если я на обратном пути заеду и у вас не будет колхоза, то знайте — всю вашу землю под яровые передадим в Леонидовскую артель.

— Где же нам землю отведут?

— Вон где, — указал агроном на потолок.

Мужики посмотрели туда; потолок был низок и черен.

— Где?

— На луне! — четко произнес агроном.

В ответ ему послышалась ругань.

Алексей с трудом унял расшумевшихся мужиков. И когда они притихли, он, не глядя на агронома, спокойно начал:

— Товарищи, в нашем районе не так уж много агрономов, и они ценятся на вес золота. Но такого, как Черняев, увидишь редко. Это не золото, а бриллиант. Товарищи, все время я говорил вам, что в колхоз надо идти только добровольно. И мы кое до чего договорились. Вот список. Он увеличится, и ваша деревня не отстанет. Но вот внезапно ввалился человек и, не снимая шапки, не здороваясь, наспех зачитывает кем-то составленный план. Выходит, на бумаге кто-то колхоз за вас давно организовал и даже включил в артель бригадой. Товарищи, это уже не фокусы, а издевательство. Лунных директив ни один дурак ему не давал. Что, спрашивается, нужно этому агроному? Выхвалиться. Зуд у него на проценты. Мое предложение: сейчас же найти агроному избу и, если у него от мороза ум помутился, посадить его на печь. Завтра же чуть свет отправить в Алызово. На прощанье сказать, чтобы он сюда больше ни ногой. Да и всех, кто будет приезжать сюда и пугать луной, в шею гнать.

Черняев наконец-то догадался, кто говорит. Но его смущало одно: нехорошо отозвался о председателе совета.

Тут же взяв слово, начал говорить, что он «всецело согласен с товарищем Столяровым и сам все время говорил о добровольности», что «предложенный план только черновой, а его обязательно надо обсудить». А луна — «это поговорка».

Алексей проголосовал свое предложение. Агроному указали на дверь. Но не таков он. Сидел невозмутимо и даже тулуп снял.

Алексей, попрощавшись с мужиками, вышел. Почти перед светом приехал в Леонидовку.

Бюро райкома приняло к сведению, что коллективизация в Леонидовке идет хорошо, и дало «установку» на сплошную. Представленный список для раскулачивания утвердили.

…На заседании ячейки обсудили план раскулачивания и разбились на группы. Закрывая собрание, Никанор строго-настрого приказал, чтобы о решении ячейки молчали. Напомнил, что, вероятно, кто-то из коммунистов имеет болтливый язычок, так как все вопросы становятся населению известными прежде, чем успеют партийцы дойти до своей избы.

— Возмутимо, — говорил Никанор, который особенно не любил болтливых. — Только бы узнать. Из партии в шею такого.

Никанор, секретарь ячейки, был человек осторожный. От него лишнего слова не услышишь. Наоборот, скорее что-нибудь он не доскажет, разве только намекнет и вкрадчиво оглянется. Лишь Алена, жена, преданная ему, понимала его с одного взгляда, с полуслова.

— Опять что-нибудь такое у вас? — тихо спрашивала она и сама по сторонам оглядывалась.

— Черт знает, возмутимо! Кто-то успел разглаголить.

Жена, вздыхая, досадовала, и они вместе начинали строить догадки, кто же это мог разболтать. Но перебирали всех, а виновников не находили.

— Не сторож ли? Все время возле вас крутится.

— Сторожа мы отсылаем.

— Нынче и стены уши имеют, — сокрушалась жена.

Тогда Никанор, доверявший жене, как самому себе, советовал ей потолкаться среди баб и сторонкой узнать, кто передает им о секретных заседаниях. Жена Никанора, тоже шепча, — который уже раз, — обещалась это сделать…

— Только что опять было закрытое, — тихо сказал Никанор, придя с собрания и осторожно косясь на окно. — Не удивлюсь, если завтра же все село об этом узнает. Не успею проснуться, как прибегут ко мне Лобачев, Нефед, Федор и прочие, которых мы будем раскулачивать и выселять. Как пить дать, узнают.

— Узнают, — взволновалась Алена. — Язычки вон какие длинные.

— А ты сторонкой нынче прознай. Небось Юха сплетни собирает.

— Кому окроме.

Вечером отправилась к куме Матрене, у которой часто собирались бабы, и зашептала:

— Мужик опять наказал, чтобы разузнать. Надо оба уха растопырить. Дня через три-четыре Лобачева с Нефедом раскулачивать примутся. Какие сплетни пойдут, доподлинно раскопать, от кого. Никанор так и грозится: «Язычки, слышь, отрезать придется».

— Ладно, кума, раскопаю. Лобачева с Нефедом? Лопни глаза, разузнаю!

Собрались бабы, повели разговор, кто о чем. Обремененная поручением кума Матрена старательно прислушивалась — не будет ли кто говорить о раскулачивании? Но бабы ничего не говорили. Тогда сама, пытая, наводила разговор, что давно бы всех богачей с места надо сдернуть, как в других селах, и тут же умолкла. Но бабы или настороженно смотрели на нее, или неопределенно поддакивали. А Матрена настойчивая. Коль обещалась, надо постараться. И своей соседке Фекле, с которой у нее «лен не делен», шепнула на ухо:

— Феклуша, родная, тайком тебе. Завтра аль послезавтра Лобачева с Нефедом под корень возьмут. Все у них отберут, а самих вышлют. Только ты об этом молчи и слушай, кто болтать начнет. А мне кума Алена приказ дала подслушать. Кто-то из ячеешников секреты передает. Узнать — кто. Чуешь, Феколушка?

— Чую, — таинственно жмурила глаза соседка.

Утром, не успел Алексей встать с постели, а перед ним Лобачев.

— Алексей Матвеич, брешут, что ль, бабы, будто меня раскулачивать?

— Откуда ты взял? — удивленно уставился на него Алексей.

— Как — откуда? Все село болтает. Слышь, меня, Нефеда, Федора и в третьем обществе двенадцать семей. Что же это такое, Алексей Матвеич? Других туда-сюда, а меня зачем?

Алексей насилу отвязался от Лобачева. Не завтракая, пошел в совет. Там уже Никанор. У него тревожное лицо. Отвел Алексея к сторонке и, едва шевеля губами, спросил:

— К тебе никто не приходил?

— Только что Лобачева прогнал. Он уже знает.

— Опять проболтался кто-то. У меня трое было. Возмутимо!

И, хрупнув зубами, подумал: «Бабе своей поручал, — проморгала, дура».

Лобачев сидел у Юхи. Четвертушка литровки только под ложечкой щекотнула.

— Дай-ка, Варюша, еще одну.

Юха принесла вторую, вытерла ее, на стол поставила черепушку вареной картошки.

К Юхе Лобачев редко заходил. Да и что могут подумать люди, когда увидят, что такой степенный мужик ходит к шинкарке? А нынче вот зашел. Удивленная Юха прикинула: неспроста. Так и было: у Лобачева до Юхи дело большое. О нем он думал с утра, как только дочь принесла печальную весть. Об этом и хотел поговорить. Но с чего начать? Вдова Юха — баба неглупая. И начал с картошки. Кивнув на черепуху, сквозь зубы заметил:

— В кафтанчиках?

— А в чем ей быть? — ответила Юха.

— Дешево живешь.

— Масло не укупишь, дядя Семен.

— А ты с молочком.

— Куры не доятся, — улыбнулась Юха.

— Бабе скажу, принесет вечером горшочек.

— Спасибо, дядя Семен.

И скромно поджала губы. Долго и терпеливо выжидала, скажет или не скажет ей он о том, о чем еще вчера вечером сама узнала. Нет, пьет и молчит. А если и промолвит что-либо, то совсем про другое. И Юха, уже сгорая от нетерпения, сначала принялась передавать ему новые и старые сплетни, и затем осторожно намекать:

— Слыхал, дядя Семен, диво какое? Будто коммунисты пеньки корчевать хотят.

— Пущай, — отмахнулся Лобачев.

— Оно знамо. Только как бы и под твой пенек лом не запустили.

— У меня взять нечего.

— Ой, найдут! Ой, дядя Семен, разыщут! А ну-ка сундуки…

— Что сундуки? — тревожно перебил ее.