Протопоп Аввакум. Жизнь за веру - Кирилл Кожурин

Кроме выполнения трудовых повинностей, возложенных на него немилосердным воеводой, Аввакум должен был ещё заботиться о жене и детях. Помощников у него не было, поскольку Пашков отнял у него работников, а другим запретил наниматься к нему. Да и нанимать Аввакуму было уже не на что: всё его имущество, вывезенное из Москвы и состоявшее в основном из одежды и богослужебных книг, частично погибло в пути, частично же было разграблено казаками или отобрано Пашковым.

Путешествие продолжалось и летом, и зимой: летом «в водах бродили», зимой волочили нарты. Лишь к октябрю 1657 года полк Пашкова добрался до озера Иргень. Здесь поставили новый острог — рядом со старым, разорённым «немирными иноземцами». В ожидании предстоящей зимы начали строить жилые избы. Построил себе избу и Аввакум. «Тут с робятишки к зиме ставил себе избенко, волочил на плечах своих нартою, сиречь на саласках, из лесу бревенье. От немилосердия воеводскаго люди пособить не смели, а наняться не велит же; еще и нанять стало нечим. До Рожества избу ставил, а жена и робята малые мерзли на стуже. И от Рожества пожили в ызбе до Масленицы…»

Одновременно люди Пашкова приступили к сбору ясака с местного населения. Из-за измены толмача в начале зимы началось восстание таргачинских и баргутских «мужиков», в результате которого погибли десять ясачных сборщиков. На подавление мятежа был послан сын Пашкова Еремей с 260 казаками на конях, на лыжах и на нартах. Однако, взяв в плен 40 человек и захватив 500 лошадей, отряд Еремея Пашкова так и не достиг Баргутской и Таргачинской земель из-за дальности расстояния.

В конце зимы 1658 года отряд Пашкова, оставив в Иргенском остроге 20 казаков, отправился в дальнейший путь. Через Иргенский волок вышли на реку Ингоду. Аввакум в своём «Житии» подробно описывает этот тяжелейший переход, оставивший неизгладимый след в его памяти. Неимоверные лишения, голод и холод, которые приходилось переживать всем участникам экспедиции, усугублялись бесчеловечными издевательствами со стороны Пашкова: «А он, Афонасей, наветуя мне, беспрестанно смерти мне искал…»

«…Один бедной горемыка-протопоп нарту сделал и зиму всю волочился за волок, — вспоминал Аввакум. — У людей и собаки в подпряшках, а у меня не было; одинова лишо двух сынов, — маленьки еше были, Иван и Прокопей, — тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок — верст со сто: насилу бедные и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе ташила; а дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною помаленьку тащили. И смех и горе, как помянутся дние оны: робята те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и оне, съедши, опять лямку потянут; и кое-как перебилися волок, да под сосною и жить стали, что Авраам у дуба мамврийска. Не пустил нас и в засеку Пашков сперва, дондеже натешился, и мы неделю-другую мерзли под сосною с робяты одны, кроме людей, на бору, и потом в засеку пустил и указал мне место. Так мы с робяты отгородились, балаганец сделав, огонь курили и как до воды домаялись».

Когда вышли к Ингоде, приступили к рубке леса и заготовке брёвен для двух будущих острогов — Верхшилкского и Даурского. Для первого сделали четыре башни и все острожные стены, а для второго — восемь башен, в том числе две проезжих, и двести саженей острожных бревен на четыре стены. Заготовили также лес на избы и на церковное строение. С началом навигации все бревна сбили в 170 плотов, погрузили на них лошадей и имущество и двинулись дальше, вниз по реке. Водный путь занял целых три недели. Не хватало людей, плоты часто разбивало на мелководье. Ко всему прочему, начался голод.

«Весною на плотах по Ингоде реке поплыли на низ. Четвертое лето от Тобольска плаванию моему. Лес гнали хоромной и городовой. Стало нечева есть; люди учали с голоду мереть и от работныя водяныя бродни. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска [46], люди голодные: лишо станут мучить — ано и умрет! И без битья насилу человек дышит, с весны по одному мешку солоду дано на десять человек на все лето, да петь работай, никуды на промысл не ходи; и верьбы, бедной, в кашу ущипать сбродит — и за то палкой по лбу: не ходи, мужик, умри на работе! Шестьсот человек было, всех так-то перестроил. Ох, времени тому! Не знаю, как ум у него отступился. У протопопицы моей однарятка [47] московская была, не сгнила, — по-русскому рублев в полтретьяцеть [48] и больши по-тамошнему. Дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы год-другой тянулися, на Нерче реке живучи, с травою перебиваючися».

В начале июня 1658 года пашковская экспедиция достигла устья реки Нерчи. На правом берегу реки Шилки поставили новый острог — Верхшилкский, или Нелюдский (позднее стал называться Нерчинским). Вспахали и засеяли ячменём 50 десятин земли, ещё 70 десятин подготовили под озимую рожь. Были сысканы и посажены в тюрьму тунгусы, разорившие и уничтожившие прежние Иргенский и Шилкский остроги. Пашков приказал их для острастки повесить на глазах местных ясачных людей.

Однако ещё с конца зимы хлебные запасы экспедиции подошли к концу, и казаки голодали. К тому же Пашков никого не отпускал промышлять, и среди участников экспедиции начался самый настоящий мор. Впоследствии Аввакум недаром назовет Нерчу «юдолью плачевной»: к концу июля 1658 года здесь уже умерло от голода 47 человек, 53 лежали при смерти. Жуткие сцены голода навеки будут запечатлены в аввакумовском «Житии»:

«Все люди с голоду поморил, никуды не отпускал промышлять, — осталось небольшое место; по степям скитающеся и по полям, траву и корение копали, а мы — с ними же; а зимою — сосну (то есть сосновую кору. — К. К.); а иное кобылятины Бог даст, и кости находили от волков пораженных зверей, и что волк не доест, мы то доедим. А иные и самых озяблых ели волков, и лисиц, и что получит — всякую скверну. Кобыла жеребенка родит, а голодные втай и жеребенка и место скверное кобылье съедят. А Пашков, сведав, и кнутом до смерти забьет. И кобыла умерла, — все извод взял, понеже не по чину жеребенка тово вытащили из нея: лишо голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную есть. Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех [49], а с прочими, скитающеся по горам и по острому каменею, наги и боси, травою и корением перебивающеся, кое-как мучилися. И сам я, грешной, волею и неволею причастен кобыльим и мертвечьим звериным и птичьим мясам. Увы грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слез, да же оплачу бедную душу свою, юже зле погубих житейскими сластьми?»