Пандора в Конго - Альберт Санчес Пиньоль

Я видел, как Амгам брала инициативу на себя, как она уговаривала Маркуса вернуться в Лондон, на родину ее любимого. Я представлял себе, как она использовала свои необычайные умственные способности, чтобы понять неизвестный и новый для нее мир и выжить в нем. Мне виделось, как Амгам, сидя перед зеркалом, овладевает искусством макияжа, чтобы скрыть свое слишком белое лицо.

Я представлял ее фигуру, спрятанную под платьями викторианской эпохи, которая порабощала женщин. Но она пользовалась этой модой, чтобы сохранить свою свободу. А потом? Маркус – арестован, а она – потрясена. Что произошло? Почему люди сажают в тюрьму того, кто спас человечество от разрушительного нападения самой жестокой расы вселенной?

Мне стало стыдно за свою принадлежность к роду человеческому. Амгам оставила все, чтобы прийти в наш мир. Она выбрала жизнь среди нас, и это «нас» воплощалось для нее в Маркусе. И что же мы творим в первую очередь? Отнимаем у нее возлюбленного и помещаем его за каменные стены. А эти стены построены из камней более твердых и тяжелых, чем те, которые преграждают путь из мира тектонов в человеческий мир, потому что людей и тектонов разделяли только камни, а между ним и ею теперь стояли законы империи.

Я облился холодным потом. Больше всего в мире я хотел встретиться лицом к лицу с Амгам, хотя был более чем уверен, что это не произойдет никогда. Место для встречи нам выпало самое ужасное. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Самым главным для посетителей было продвинуться хотя бы на шаг вперед. А тюремные служащие со своими мозгами дрессированных блох умели искать только пилки, а не женщин-тектонов.

Я подошел к ней с твердым намерением поднять ее вуаль. Но, когда кончики моих пальцев оказались в десяти сантиметрах от лица незнакомки, я замер. А что, если я ошибся? Что, если это просто высокая женщина и больше ничего? Но могло быть и хуже: я окажусь прав. Если это действительно она и я выдам ее присутствие, последствия будут ужасными.

Женщина настолько погрузилась в созерцание очереди, что еще несколько секунд не замечала моей руки возле вуали. Но наконец она поняла мои намерения и удивленно вскрикнула. Голос ее оказался низким, как у мужчины. Я испугался даже больше, чем она. Незнакомка отпрыгнула назад и бросилась бежать. Я пустился вдогонку, но не успел добежать до двери, как услышал голос, который произнес повелительным тоном:

– Господин Томсон! Вы можете объяснить мне свое поведение?

Я решил пропустить окрик мимо ушей, но Длинная Спина решительно рявкнул: «Стой!» Такого прямого приказа ослушаться было нельзя.

– Я всегда уважал вас, господин Томсон, – упрекнул он меня. – Вы хотите, чтобы я изменил свое мнение? Отдаете ли вы себе отчет в том, что грубо нарушили наши правила? Два раза подряд! Сначала вы добиваетесь свидания с заключенным, пользуясь служебным ходом, а после этого пристаете к одной из посетительниц.

Люди, облаченные в униформу, какой бы незначительной она ни была, добиваются не столько эффективного выполнения законов, сколько унижения человека, попавшего под подозрение. Сдаться на их милость – это наилучший способ избавиться от их давления, поэтому я сказал:

– Я сегодня немного не в себе. Примите мои извинения. – И сразу вслед за этим: – Вы разрешите мне уйти?

Длинная Спина и вправду сменил гнев на милость:

– Господин Нортон рассказал мне, что вы были на фронте. Вы сражались за родину, и это делает вам честь.

Я чувствовал себя, как мальчишка, который вот-вот описается и не может больше ждать ни секунды:

– Да, это правда. Я служил в артиллерии. Мне можно идти?

Но Длинная Спина, напротив, рассуждал спокойно, устремив взгляд куда-то вверх, словно моя личность не представляла для него ни малейшего интереса:

– Артиллерия – это важный вид войск. Мне представляется также, что служба в ней сопряжена с меньшим риском. Я имею в виду, что враг находится довольно далеко. Ну, хорошо, не сочтите это упреком. Во всяком случае, вы вернулись невредимым?

– О да. Только легкие немного повреждены, как говорят врачи. Но я предполагаю, что могу считать себя счастливцем.

Он еще немного промурыжил меня. После нескольких минут полного безразличия он подверг меня тщательному осмотру, как будто его взгляд превратился в луч маяка. Длинная Спина смотрел на каждого представителя человеческого рода так, словно знал о нем что-нибудь плохое. Потом он снова поднял глаза вверх и слегка прикоснулся своей дубинкой к моей груди:

– На первый раз забудем о том, что я видел. Но на будущее не допускайте больше такого дурного поведения. – Наконец он указал мне на дверь своей каучуковой дубинкой со словами: – Не задерживайтесь, господин Томсон.

Когда я вышел из тюрьмы, было уже поздно. Моим глазам открылась только всегдашняя черная и мокрая брусчатка и безлюдные перекрестки улиц.

27

Совершенно неожиданно мне пришлось столкнуться с двумя радикальными переменами в своей жизни. С одной стороны, я встретил Амгам. С другой, моя книга имела успех. О ней говорили газеты, появились хвалебные статьи критиков. Сегодня, когда уже прошло более полувека, нетрудно понять, какие факторы, не имевшие ничего общего с литературой, способствовали ее триумфу. Шел четвертый год войны, и всем хотелось каких-то перемен. А Маркус Гарвей, как литературный персонаж, идеально подходил для того, чтобы вывести на сцену новый тип героев. Люди устали от войны – столь же нелепой, сколь и бесконечной. А цель борьбы Маркуса казалась всем ясной и чистой. Первая мировая война превратилась в некое подобие всемирной гражданской войны. В противовес этому одиссея Маркуса примиряла человечество с самим собой.

Мой мир рушился. С одной стороны, я гордился тем, что был писателем, который смог придать форму этой истории, но в то же время знал, что это никому не известно и мои права никогда не будут признаны. Можно ли представить ситуацию более трагическую для автора? Дело дошло до того, что моя книга появилась даже в редакции «Таймс оф Британ». И благодаря все тому же пресловутому господину Хардлингтону.

Однажды он вошел и завопил своим противным голосом попугая, страдающего от более жестокой астмы, чем я:

– Будьте так любезны, господин Томсон, прочитайте эту книгу!

И неожиданно бросил ее мне на стол, словно это был кирпич.

– Структура повествования здесь прочна, как сталь, а стиль гибок, как кожа. – И он торжествующе вынес свое суждение: – Конец романтизму! Конец реализму с его социальными проблемами! Вот образец современной прозы, господин Томсон!

Жаль, что никто не сфотографировал меня в тот момент. И меня, и Хардлингтона. Особенно Хардлингтона. Он был вдохновлен:

– Не думаю, что вы сумеете оценить все величие этой книги, потому что вы блоха в литературе. Но попробуйте сделать это, господин Томсон, хотя бы попробуйте. – Тут в его голосе прозвучали фальшивые отеческие нотки: – Вы никогда не сможете в полной мере отблагодарить меня за то, что я вам дал этот шедевр.

Он присел, помолчал, а потом начал говорить своим обычным язвительным тоном:

– Кстати сказать, где сегодня проходит западный фронт? Наши войска еще удерживают свои позиции? Или, быть может, мы уже потеряли Париж?

Однако я протянул ему книгу и сказал едким голосом:

– По чистой случайности я уже читал эту книгу, и поэтому вы можете не давать ее мне.

Но эти слова только еще больше настроили его против меня.

– Неужели? – спросил он удивленно. – Тогда скажите, господин Томсон, какова же, по-вашему, экзегеза сего произведения?

Я не знал, что такое «экзегеза». Хардлингтон рассмеялся.

– Какая же тогда сюжетная линия нравится вам больше всего? – произнес он с коварной улыбкой. – Искупление братьями своей вины? Преображение повара Гарвея? А может быть, победа английской расы над происками семитов?

Эти слова привели меня в некоторое замешательство:

– О каком искуплении вины вы говорите? Оба брата были бессердечными выродками! И книга достаточно ясно это показывает.

– Вы видите? Вы неспособны понять внутренние механизмы, которые скрываются за каждым великим произведением. Два благородных англичанина, вполне вероятно, допустили какие-то ошибки по отношению к обществу. Однако та борьба, которую они вели в Конго, искупает их вину.

Я не выдержал:

– Но ведь они просто хищники и ни во что не ставят человеческую жизнь! Мир спасает Гарвей. А оба брата, особенно Уильям, делают все возможное, чтобы помешать ему!

Хардлингтон, скорее всего, предвидел возражения, потому что заговорил, не дожидаясь конца моей фразы:

– Вот именно об этом преображении я и говорил. Даже простой повар, вдохновляемый примером двух благородных англичан, становится носителем славного духа английской расы.

– Но ведь Гарвей наполовину цыган! – воскликнул я. – О каком расовом духе вы говорите?