100 великих оригиналов и чудаков - Рудольф Баландин

Незадолго перед смертью он побывал в Петербурге, пришёл к своему другу и ученику Ковалинскому и передал ему свои рукописи. Умирать вернулся на родную Полтавщину. На могиле завещал поместить собственную эпитафию: „Мир ловил меня, но не поймал“. Что этим он высказал? Свой уход от мира материальных ценностей ещё при жизни? То, что ему удаюсь избежать соблазнов этого мира? Или достижение духовной свободы и независимости? Или то, что он не будет понят как мыслитель?..

Непростой смысл его философских и морально-этических взглядов тоже можно толковать по-разному.

Сковорода не из сочинений знал о жизни, горестях и мыслях людей. Его огорчали более всего несправедливость и нечестивость, озабоченность многих людей низменными материальными благами. Смерть воспринимал как мудрец. В письме рассказал о своём присутствии в храме, где отпевали игумена: „О времена! О нравы! Игумен умер, народ суетится, плача; я смеюсь и вместе с тем плачу в душе. Смеюсь над человеческой глупостью, её же оплакиваю… Где благочестие? Где прежняя мудрость? Такими словами оплакивать телесную смерть, которой вовсе не следует избегать и которую всякий, у кого есть хоть немного здравого смысла, должен признать единственным и надёжнейшим выходом из всех опасностей и бед?“.

В цикле „Сад божественных песен“ Сковорода восклицает: „Смерть страшна, замашная коса!“ Вопрошает: кто же плюёт на её „острую сталь“? И отвечает: „Тот, чья совесть, как чистый хрусталь…“

Он не стремился создавать логически выверенное учение, подобно Спинозе, а был естественен и противоречив, как сама жизнь. В одном случае говорил: „Мысль есть тайная пружина всей нашей телесной машины“. В другом утверждал: „Всему в человеке глава есть сердце — оно и есть истинный человек“. И раскрывал смысл, соединяя оба тезиса: „Что есть сердце, если не душа? Что есть душа, если не бездонная мыслей бездна? Что есть мысль, если не корень, семя и зерно всея нашей плоти-крови?..“

Свобода его суждений удивительна. Признавая, что „христианский Бог есть Библия“, Сковорода продолжал: „Но сей Бог наш первее на еврейский, потом на христианский род бесчисленные и ужасные навёл суеверий наводнения“. Возмущался христианскими суевериями: что Иисус Навин остановил солнце, что скоро грядёт конец света и пр. Считал, что это хуже безбожия! И даже: „Библия есть ложь…“ В диалоге Души с Духом позволил себе весьма смелые высказывания (ниже дан сокращённый пересказ):

ДУХ. Библия — не только от Бога, но и от дьявола. Она во многом безрассудно и вредно, без всякого вкуса лжёт.

ДУША. Где же там ложь?

ДУХ. Повсюду. Самая первая: „Вначале сотворил Бог небо и землю“.

ДУША. Боже мой! Неужели сие ложь есть?

ДУХ. Конечно. Известно, что не одна земля на свете, а множество миров. И давно уже просвещённые люди сказали: вещество вечно. Да и откуда свет, если все небесные светила появились только на четвёртый день? А как день может быть, если ещё нет солнца? И весь рассказ о сотворении таков, будто кто-то был зрителем этого вселенского чуда… Наконец, Бог закрыл свою фабрику, будто утомился. А то бы, пожалуй, мог натворить всяких крылатых черепах, пуховых ежей, премудрых дураков, вечный двигатель…

Сковорода пояснил: мир Священного Писания — „символический, тайнообразный“. Есть другой мир, окружающий и пронизывающий нас: „мы в нём, а он в нас обитает“. Наконец, третий мир — микрокосм человека. Все три составляют единство. Есть сущности явная и тайная, видимая и незримая, телесная и духовная.

Такое соединение Бога и материи позволяет считать Сковороду пантеистом. Он писал: „Нельзя сыскать важнее и Богу приличнее имени, как… природа или естество“.

Некоторые прозрения его замечательны. Он постоянно возвращался к идее круговоротов: „бесконечное начало и безначальный конец, начиная, кончит, кончая, начинает. Но бесчисленный есть тайнообразный мрак божественных гаданий“. Что сие означает? Бесконечное разнообразие постоянных воплощений творческой энергии? Возможно. А что значит „мрак божественных гаданий“? Не то ли, что даже Богу многое неведомо, и нет неизбежного предопределения? Иначе говоря, в мире царствует не только необходимость, но и неопределённость, вероятность. (В XX веке Альберт Эйнштейн усомнился, что „Бог играет в кости“, но принцип неопределённости Гейзенберга опроверг его сомнения.)

Сковорода прозорливо отметил:

„Мы в посторонних околичностях чересчур любопытны, рачительны и проницательны: измерили море, землю, воздух и небеса, обеспокоили брюхо земное ради металлов… нашли других миров неисчислимое множество, строим непонятные машины, засыпаем бездны, возвращаем и привлекаем стремнины водные, ежедневно новые опыты и дивные изобретения.

Боже мой, чего не умеем, чего мы не можем? Но то горе, что при всём том кажется, что чего-то великого недостаёт…

Математика, медицина, физика, механика, музыка с своими буйными сёстрами: чем изобильнее их вкушаем, тем пуще палит сердце наше голод и жажда, а грубая наша остолбенелость не может догадаться, что все они суть служанки при госпоже…

Дух несытости гонит народ…

Что же такое сделать вас может счастливыми?“

Ответ прост: „Сие-то есть быть счастливым — узнать, найти самого себя“. Наше истинное счастье „живёт во внутреннем сердце нашего мира, а мир в согласии с Богом“. Необходимы усилия ума и воли: „Не разум от книг, но книги от разума родились“. И добьётся успеха лишь тот, „кто чистыми размышлениями в истине очистит свой разум“. А „источником несчастия есть нам наше бессовестие“.

Чистая совесть, искренняя устремлённость к истине — вот путеводная нить, ведущая к таящейся в душе искре Божией. Сковорода напоминает слова Иисуса Христа: „Царство Божие внутри вас есть“.

„Сего сокровища не ищи вне себя, — не раз повторяет Сковорода. — Уединение — внутри себя, покой — в сердце твоём: отрежь и убей, попри волю свою буйную, иначе, хоть покори всю Вселенную, не сыщешь счастья“. Но главное поучение он выразил собственной жизнью и с полным основанием мог написать:

„Что касается меня, то пусть другие позаботятся о золоте, о почестях, о сарданапаловых пирах и низменных наслаждениях; пусть ищут они народного расположения, славы, благоволения вельмож; пусть получат они эти, как они думают, сокровища, я им не завидую, лишь бы у меня были духовные богатства“.

Проста формула спасения и каждой личности, и всего человечества: ограниченные материальные потребности и безграничные — духовные.

Эрнст Теодор Амадей Гофман

Судьба Эрнста Теодора Амадея Гофмана удивительна прежде всего потому, что универсальная одарённость, не менее, чем у Гёте, высокий профессионализм в нескольких видах деятельности не принесли ему жизненных благ. Личность фантастическая! Возможно, он имел в виду себя, упомянув о студенте-неудачнике, у которого хлеб с маслом всегда падал намазанной стороной вниз.

Талантливый советский писатель Юрий Олеша в книге „Ни дня без строчки“ вопрошал:

„Кто он был, этот безумный человек, единственный в своём роде писатель в мировой литературе, со вскинутыми бровями, с загнутым книзу тонким носом, с волосами, навсегда поднявшимися дыбом? Есть сведения, что, работая над книгой, он так боялся того, что изображал, что просил жену сидеть с ним рядом.

Гофман необычайно повлиял на литературу. Между прочим, на Пушкина, Гоголя, Достоевского.

У Герцена есть восторженная статья о нём.

Он появился, мне кажется, ни на кого не похожим. Он не только фантаст, но полон жаром, бытом, подлинностью.

Иногда он путается. Говорят, что он писал пьяным.

Музыка царит в его произведениях. Кавалер Етюк появляется из прошлого, живой перед ним, Гофманом, и слушает исполнение „Ифигении в Авлиде“. Дирижёры, театральные занавесы, загримированные актрисы толпятся на его страницах.

Он, может быть, первый изобразил двойников, ужас этой ситуации — до Эдгара По…“

Упомянутые Олешей писатели — лишь первая волна, которую вызвали в мировой литературе сочинения Гофмана. Вторая и третья прокатились в XX веке. В Чехии и Австрии на неё отозвались Карел Чапек, Франц Кафка; в России — Михаил Булгаков, Олеша, ранний Заболоцкий; в 1921 году в Петрограде возникло литературное сообщество „Серапионовы братья“ (по названию романа Гофмана), объединявшее Вс. Иванова, М. Зощенко, К. Федина, Н. Тихонова и некоторых других писателей.

На вопрос „кто же он был?“ отчасти даёт ответ его жизнеописание.

Своё мнение о Гофмане высказал и психиатр Чезаре Ломброзо, находя у писателя (по старинке называемого поэтом за силу воображения и буйство фантазии):

„Известно, что Гофман, самый причудливый из поэтов, обладал замечательными способностями не только к поэзии, но также к рисованию и музыке; он является творцом особого рода фантастической поэзии, хотя рисунки его всегда походили на карикатуры, рассказы отличались несообразностью, а музыкальные произведения представляли какой-то хаотический набор звуков. И вот этот оригинальный писатель страдал запоем и уже за много лет до смерти писал в своём дневнике: „Почему это, как наяву, так и во сне, мысли мои невольно сосредотачиваются на печальных проявлениях сумасшествия, беспорядочные идеи вырываются у меня из головы подобно крови, хлынувшей из открытой жилы?..“ К атмосферным явлениям Гофман был до того чувствителен, что на основании своих субъективных ощущений составлял таблицы, совершенно сходные с показаниями термометра и барометра. В продолжение многих лет он страдал манией преследования и галлюцинациями, в которых созданные им поэтические образы представлялись ему действительно существующими“.