Вишенки в огне - Виктор Бычков

Втихаря Стёпка и поколачивал несколько раз, давал тумаком младшей сестре до тех пор, пока она не исцарапала ему лицо, сонному. Придремал паренёк днём, так она и накинулась на него, сонного, исцарапала, как смогла. Кожа лоскутами сползала. Чудом глаза уцелели.

После этого все стали относиться к Ульянке как к больной, но попытки призвать к порядку прекратили. Смирились. Поняли, что как ребёнок, воспринимать наставления она уже не будет, не станет. Взрослой себя почувствовала. Глаша поделилась как-то с Марфой, что у Ульянки по – женски всё уже есть, как и положено быть у взрослой, самостоятельной девушки.

Почуяв свою силу, она стала перечить и мамке, и маменьке Глаше, не говоря уже о Танюше, Стёпке, Фросе. Их она ни во что и не ставила. Прислушивалась, подчинялась разве что папке. Но тот уже последние два месяца не появлялся дома: всё в отряде, в боях.

Вот и сегодня девочка обиделась, надула губки, молча сидела за столом.

– Так вот, – продолжила Глаша, не обращая внимания на дочь. – Аннушка говорит, что отец Пётр пришёл в себя, идёт на поправку, может разговаривать. Надо бы сходить проведать. Не чужой, чай.

– Пойдём, пойдём, – загорелись Танюша со Степаном.

– Погодите, – осадила детей женщина. – Если и идти, то с пользой. Я вот какую думку имею: что, если спросить разрешения у отца Петра пожить зиму в их домике в Слободе при церкви Фросе с детишками?

Фрося опешила: опять?! Она уже не ребёнок, а тут принимают такие решения, и у неё даже не спрашивают. Как так?

– Хватит! Я уже один раз была там. Спасибо!

– Что-о? С фашисткой этой снова в Слободу? – подскочила за столом Ульянка. – Пускай забирает своего выблядка и уматывает без меня! Я здесь остаюсь.

При последних словах Марфа как очнулась, встрепенулась вся.

– Фрося? В Слободу? С детишками? – обвела горячечным взглядом родственников, прижала руки к груди. – И правильно! Тут мы с голоду помрём. А ты забирай, доня, малышню, да идите. Кто детей тронет? Правильно говоришь, сестра, – это уже Глаше.

– Там корова, поросёнок, куры, в погребе полно всего, – снова заговорила Глаша, ободрённая ожившей, воспарявшей Марфой. – И картошка ещё не вся выкопана, баба Нина Лукина говорила. И в огороде ещё всё стоит. Сад полон яблок, до ума довести надо: собрать, замочить на зиму, то, другое… Грядки никто не убирал. Морковка, свёколка… Стожок сена заготовил отец Петр ещё до ранения, есть чем корову кормить всю зиму. Даст Бог, отелится, молочко, маслице со сметанкой будут. А там и война закончиться. Надо будет разживаться, а тут и телок…

Все замерли за столом, заинтересованные, ждали, что ещё скажет тётя.

– Правильно, правильно говоришь, сестра, – поддакивала Марфа.

– Так и говорила баба Нина, так оно…

– А ты слышала наш разговор с бабушкой Ниной? – удивилась Глаша, обращаясь конкретно к сестре Марфе.

– Как сквозь сон. Вроде как слышала, и вроде как забыла. А вот сейчас припоминаю.

– Ну, и слава Богу. Так как, Фрося? Согласная?

– Я с мамкой останусь в Вишенках, – сразу отказался Стёпа. – Как ни как, а я мужчина и уже многое могу. Мамке без меня туго придётся.

Его тут же поддержала и Танюша.

– Я тоже. Мамке тяжко сейчас, вот я и буду…

– Не – е-ет, – вскочила из – за стола Ульянка. – Что я, дура, что ли? Пускай сама… со своим рыжим выблядком…

Потом вдруг сменила гневный тон на обиженный:

– Вот же кому везёт, так везёт – подстилке немецкой. И здесь она… – девчонка не договорила, опрометью выбежала из землянки.

В свои неполные тринадцать лет она выглядела высокой, на голову выше Фроси, угловатой девчонкой с немножко скуластым, чуть-чуть вытянутым лицом с милыми ямочками на щеках. Большие голубые глаза, казалось, с постоянным удивлением смотрят на мир. Слегка припухлые губы готовы были в любое мгновение обнажить в улыбке ровные беленькие зубки. Только родные хорошо знали, что за кажущимся по – детски наивным выражением лица скрывается достаточно жёсткая, если не жестокая натура.

За столом нависла тишина. Лишь слышно было, как потрескивал жировик.

– Ох, Боженьки, и что это с дитём делается? – горестно покачала головой Марфа. Кто бы думал, что так она?

– Перерастёт, – сразу же встала на защиту дочери Глаша. – Это возраст такой: перебесится.

– Ага, возраст. Ты себя вспомни в таком возрасте: земля и небо, – Марфа безнадёжно махнула рукой в сторону убежавшей девчонки.

– Говорила тебе, Глафира, чтобы ребёнка с детства к работе приучала, не пестовала, а вы что с Ефимом? Разве что под хвост ей не дули, прости, Господи. «Ах, Улечка! Ах, доченька!», – передразнила Ефима с Глашей. – Ну, и что? А теперь и хлудина не поможет. Вот сейчас кушайте, не подавитесь.

– Она добрая, – робко заметила Танюша. – Это она так… просто…

– Ага, добрая, – Стёпа непроизвольно провёл рукой по сохранившему следы царапин лицу.

– А я знаю, что происходит с нашей Ульянкой, – тихо заговорила Фрося. – Вот сейчас поняла. До этого только догадывалась, боялась вам высказать свои догадки, сама их боялась, а вот сегодня, сейчас уверилась полностью. Ой, Боже! – она зажала рот ладошками, откинулась к стенке, с дрожью в голосе продолжила:

– Она мне завидует! Людцы добрые, маменька родная! Она мне завидует! Вот вам крест! За-ви-ду-ет! Ульянка завидует! Вот оно как! Вон оно что… Ой, Господи-и – и! – заплакала, запричитала Фрося, качаясь на скамейке взад-вперёд. – И что меня выбрал для утех доктор Ланге, а не её; и что я смогла притащить тело братика, а не она; и что я спасла, вывезла её, а не она – меня; что я родила Никитку, а не она; и вот сегодня – что мне предлагаете ехать в домик батюшки в Слободу, а не ей. Ой, Бо-о – оже-е-еньки-и – и, – заголосила девушка, упала головой на стол, зашлась в рыдании. – Чему ж завидовать, Господи-и – и?

Родные не успокаивали, сидели за столом молча, дали выплакаться.

Марфа, Глаша, Фрося собрались к Кондратовым проведать Петю. Решили взять с собой и Василька: пускай с папкой пообщается, поговорит. А то он в последнее время всё реже и реже вспоминает мамку и папку.

Танюша со Стёпой порывались тоже пойти, но на их руки оставили маленького Никитку. Приказали не спускать с мальца глаз, чтобы Ульянка чего… не дай Бог. Пришлось подчиниться. Ульянка сбежала куда-то, искать не стали.

Землянка Кондратовых находилась на другом краю деревни, почти в самом лесу. Никита Иванович не стал рыть ямку во дворе, здраво рассудив, что война когда-нибудь закончится, и надо будет строить новый дом. А где его строить, если во дворе землянка? На пожарище? Нет, по всем приметам нельзя ставить избу на старом пожарище: сгорит и новая. Так оно или нет, но искушать судьбу не стоит. Примеров в деревне уйма, и они-то подтверждают самые мрачные приметы. Значит, придётся ставить рядом во дворе. А как ставить, если там будет землянка? Вот и получается, что землянку пришлось вырыть на краю огорода, в углу, что вклинился в лес. Да и в такое смутное и страшное время оно и безопасней: попробуй, немец, догадайся, что у чёрта на куличках у зарослей молодого ельника под землёй обитают люди.

И правда. Со стороны деревенской улицы то место совсем не просматривается, разве что местные жители могут узреть, заметить по вечерам лёгкий дымок, что вьётся из – под земли у кромки леса.

Гостей встретила хозяйка старая Кондратиха: на коленках под яблоней подкапывала картошку, выбирала в небольшую корзинку. В последнее время сдала женщина, подкосили её гибель родителей вначале войны, а потом и невестки, ранение сына. Муж где-то в партизанах, жив ли, нет ли, кто его знает. Спасибо, дочка младшенькая Аннушка при ней, опора…

С трудом разогнувшись, поднялась, встала с колен, пригласила гостей в землянку. Глаша подхватила корзину с картошкой, спустилась последней.

Отец Пётр услышал разговоры наверху, повернулся боком, ему помогла сестра Аннушка, и сейчас лежал на краю нар, ласкал кинувшегося к нему Василька. Пытался взять на руки, прижать, но сильные боли в груди не позволили, только и смог, что гладить по головке сына да улыбаться.

Поговорили о том, о сём, расспросили о здоровье Пети, Глаша всё выискивала время, подгадывала момент поговорить о самом главном, ради чего они и пришли, но помогла хозяйка, мать отца Петра.

– Я вот что думаю, девки, – обратилась к гостям, после того, как был уже выпит чай на смородиновых листьях, и все сидели за столом, распаренные. – Сыну и дочке Аннушке вчера говорила, с ними посоветовалась. Со старым, с Никитой Ивановичем надо бы поговорить, рассудить это дело. Он у меня – ништо, рассудительный, правильный мужик, неча Бога гневить. Но гдей-то он сейчас? Дай Бог, чтобы живым был. А вам обскажу сегодня, сейчас, посоветуемся вместе, да и примем решенье-то. Если бы не больные ноги, пришла бы к вам сама. Но, слава Богу, Господь надоумил вас. Так вот. Сына Петю я уже убедила, Аннушка согласная, осталась ваша сторона. Даст Бог, и вы согласитесь. Не худа желаю я, а добра, истинно говорю, добра.