Этюды Черни - Анна Берсенева

Она сорадовалась истине! Как только Саша это поняла, ее охватило такое счастье, что даже боль от еще не зажившей и неловко подвернутой ноги не могла его пересилить. И, когда Сергей взял ее на руки, она прислушалась: что будет дальше? Исчезнет в ней это счастье или, наоборот, усилится?

Оно не исчезло, не усилилось – оно держало ее изнутри так же, как Сергей держал ее на своих руках над белым полем, над тяжелым снегом.

– Все, Саша! – крикнул он.

Это он уже сейчас крикнул, вот здесь, в Кофельцах, не в воспоминаниях, в которые она так безмятежно погрузилась, пока он расчищал тропинку к крыльцу.

Теперь он стоял перед домом на расчищенной тропинке. Кофельцевский дом всегда казался Саше похожим на каравеллу. А Сергей, значит, похож на Колумба.

Он вернулся к машине, наклонился и сказал:

– Ну, держитесь за шею.

– Вы меня, что ли, теперь всегда будете на руках носить?

Она засмеялась. Ей было весело. Пустоты не было у нее внутри – вся заполнилась гремучей смесью из счастья, веселья и сознания того, что на свете есть истины такие же непреложные и зримые, как белое поле, как руки, на которых держит ее мужчина, и ямочка у него на подбородке.

Сергей помолчал. Саше показалось, что он не раздумывает, а прислушивается, и не к себе прислушивается, а к ней.

– Теперь всегда, – сказал он.

Она снова обхватила его шею, только на этот раз закрыла глаза. Хотелось сверить впечатление: а если она его не видит, то что?

То все то же самое, вот что. Она его не видит, но чувствует точно так же, и истина, которой она сорадуется, остается неизменной тоже.

В доме было совсем не так холодно, как Саша предполагала.

– Это же Леня протопил! – догадалась она. И объяснила: – У нас дом на двоих с Киркиными родителями. И ее папа, Леня Тенета, часто сюда приезжает, и зимой тоже. Когда он со своей стороны печку топит, то весь дом нагревается. Наверное, он здесь.

– Там с другой стороны замок на двери, – возразил Сергей. – Снег расчищен, но замок висит.

– Значит, недавно уехал.

– Наверное. Действительно, тепло. Но я все-таки затоплю и у вас?

– Да-да, конечно. Там справа от крыльца дровяной сарай.

– Да, я видел.

Они оба вдруг смутились, как-то заторопились. Сергей пошел за дровами, Саша проковыляла в кухню, открыла шкафчик над плитой. Есть гречка в железной банке. Нора всегда кладет крупы в железные банки, от мышей. Можно сварить кашу. Ведь он, может быть, проголодался? И вот еще в другой банке что-то, надо посмотреть…

Банка выпала у Саши из рук, желтые макаронины веером рассыпались по полу.

Только что он сказал ей: «Теперь всегда», – а она тут макароны какие-то, и бог знает что еще, и все какая-то ерунда, и… Руки у нее дрожали, она обхватила себя за плечи. Но от этого не руки успокоились, а плечи задрожали тоже.

– Мышам на радость.

Саша обернулась так стремительно, как будто не ожидала услышать его голос. А она только этого ведь и ожидала.

Сергей держал перед собою в охапке дрова. Сейчас он пойдет в большую комнату, затопит печь и только потом вернется.

Саша отправляла себя к простой житейской логике.

Он никуда не пошел, а бросил дрова на пол и обнял ее. Он был только немного выше, но обнял ее как-то так, что она исчезла в нем, скрылась с головою.

– А я думал, ты ко мне привыкла, – сказал он.

По-разному можно было понять его слова. Но она поняла так, как он хотел.

– Нет, – сказала она. – Нет-нет. Что ты! Я совсем не привыкла. Все это так… ослепительно. Вот здесь – ослепительно.

Саша чуть высвободилась из его объятий и коснулась рукою своей груди. Внутри у нее в самом деле будто свет полыхал. Сказать об этом так, чтобы было понятно, она не могла.

Но Сергей понял.

– А у меня – жарко, – сказал он. – Тиф какой-то.

Глаза ее он сравнил с лужей, саму ее – черт знает с чем, а то, что чувствовал к ней, – с тифом. От каждого его слова усиливалось ее счастье.

И как она могла думать, что счастье уже было в ее жизни и обмануло, как могла опасаться его? Обмануло… Да хоть сто обманов! Вот этого – полыхающего внутри света, и желтых макарон, и с грохотом упавших на пол дров, – не было в ее жизни никогда.

А от поцелуя, который охватил ее губы, счастье обрело телесные очертания. Оно было в его руках, когда он раздевал ее, и в развороте его плеч, когда нес ее в комнату, и в бесконечных его поцелуях счастья было бесконечно много. И если бы кто-нибудь сказал ей, что все это – мужские руки, губы, плечи, поцелуи – уже было в ее жизни, и не однажды, то она даже не обиделась бы, а просто расхохоталась.

Только человек, не знающий любви, может думать, что это повторяется. Человек, знающий любовь, вместе с нею узнает, что повторяться она не может и не может содержать в себе воспоминаний о призрачных своих подобиях.

А почему, за какие заслуги дал ей Бог узнать любовь? Неизвестно. Просто дал, без заслуг, может, и точно без условий. Нет, одно все-таки было условие: чтобы она радовалась этому дару безоглядно. Впрочем, это получалось у нее само собою, потому что хоть радость была ее, но располагалась вне ее – в нем, в Сергее.

Сорадовалась она.

Сергей наполнил ее тело своим, как всю ее наполнил собою, напрочь вытеснив пустоту.

Они как-то очень легко приладились друг к другу – не выбирали, не подбирали ни движений, ни соединений, ни сплетений, а плыли друг в друге, как в потоке, и обнимали друг друга со счастьем, и счастьем дышали слова, которые они друг другу говорили. Оказалось, что слова не мешают в том телесном действе, которое могло бы показаться трудом, напряженным, неловким, тяжким, – но ничем подобным не казалось, а началось счастьем, длилось им, и счастьем же завершилось, встряхнув их напоследок, как непутевых детей, но заставив при этом рассмеяться от легкости в телах – общей, единой легкости.

Оглядевшись, они поняли, что лежат на кровати в центральной комнате. Комната эта была замечательна тем, что в ней было три двери. Сейчас все эти двери почему-то были открыты, и за каждой виднелось содержимое дома и жизни. И той жизни, которая была в этом доме всегда, и той, которая только что вошла в него.