Эфирное время - Полина Дашкова

— Я убедительно прошу вас больше не звонить и мужа моего не беспокоить, — в ее голосе ясно слышалась истерика.

— Елена Петровна, я знаю, что ваш муж дома. Он может подойти к телефону?

— Я сказала, не смейте больше сюда звонить… После вашего посещения мой муж пытался покончить с собой! — выкрикнула она и бросила трубку.

Иван, не раздумывая, принялся звонить в больницу. Ему повезло, врач Перемышлев оказался на месте.

— Жена забирала его вчера вечером. Нам пришлось ее вызвать. Сестра обнаружила, что он не пьет таблетки, а собирает их в баночку.

— Снотворное?

— Да. Димедрол, элениум. А незадолго до этого он спрашивал, сколько надо выпить таблеток, чтобы умереть.

— Он задал этот вопрос до моего визита или после?

— Он спрашивал постоянно, и меня, и сестер. Что, мадам Бутейко уже успела осуществить сои угрозы? — усмехнулся доктор.

— В каком смысле?

— Беседуя со мной, она требовала, чтобы я письменно подтвердил, что психическое состояние ее мужа резко ухудшилось после того, как его допрашивал милиционер, то есть вы. Перед выпиской Вячеслав Иванович потихоньку спросил меня, не оставили ли вы свой телефонный номер. Я дал ему ваш служебный и пейджер.

— Спасибо, а что, ему действительно стало хуже?

— Я бы не сказал. Другое дело, что сестра обнаружила таблетки в баночке через два часа после вашего ухода.

— И это все?

— В каком смысле?

— Ну, в смысле суицида. Он не пытался проглотить таблетки или выброситься Из окна?

— Нет. Он просто не принимал и собирал их.

— Все подряд или только снотворные?

— А вот этого я не знаю. У нас ведь не контролируют больных, у нас не психиатрическое отделение. Простите, я должен идти к больному, меня вызывают. Будут еще вопросы — звоните.

— Подождите, так вы написали для мадам Бутейко бумагу, о которой она вас просила?

— Разумеется, нет.

— Спасибо.

— На здоровье. Всего доброго. — «Почему же она так паникует? — думал Иван, пока ехал в следственный отдел УВД. — И почему он так боится ее?»

Илью Никитича он застал за чтением какой-то потрепанной английской книжки.

— Садись, Ваня. Чаю хочешь?

— Если с пирогами, хочу. Не завтракал.

— Ну, тогда, пожалуй, не садись, а иди мой руки, наливай воду в чайник, заваривай. Все, что нужно, найдешь в тумбочке.

Иван знал Бородина уже лет пять, им часто приходилось работать вместе. Илья Никитич всегда в своем кабинете угощал его чаем и имел резервный запас сигарет, хотя сам не курил. Но никогда он не доверял кому-либо готовить этот чай, доставать посуду из тумбочки, раскладывать пирожки на тарелке. Для него простое чаепитие в маленьком кабинете было почти японской церемонией. Обычно он усаживал оперативника за стол, давал что-то читать из следственных материалов, а сам молча священнодействовал.

Чайных пакетиков он не признавал, говорил, что нельзя пить бумажный отвар. Тщательно ополаскивал кипятком фарфоровый заварной чайник, потом накрывал его льняным полотенцем, настояв минут десять, отливал немного заварки в стакан, потом назад, в чайник, и так три раза. Это называлось «женить». Пока чай настаивался, он выкладывал пирожки на тарелку, каждый на отдельную салфеточку.

Многие смеялись над ним, но от чай и от пирожков не отказывался никто.

— Чем же вы так увлеклись, Илья Никитич, что решились доверить мне святое дело? — спросил Иван, вернувшись в кабинет с чистыми руками и полным электрическим чайником.

— Георг Смит, «Исторические камни», — не поднимая головы, пробормотал Илья Никитич, — здесь, как мне объяснили, наиболее подробно прослеживается история исчезнувших алмазов и судьбы их владельцев. Действительно, очень подробно. Ты смотри, заварку «поженить» не забудь.

— И что, там есть про этого «Павла», снесенного курицей?

— А как же! — Илья Никитич закрыл книгу. — И про «Павла», и про графа Михаила Ивановича Порье, последнего его владельца. Ну ладно, Ваня, рассказывай, какие у нас новости?

Капитан подробно изложил свои телефонные разговоры с четой Бутейко и с врачом Перемышлевым.

— Очень интересно, — хмыкнул Илья Никитич, — похоже, прав был профессор-минералог, когда сказал тебе на прощанье: ищите брошь, и вы найдете убийцу. Возможно, убийцу журналиста мы пока не найдем, но какого-нибудь другого непременно, что тоже неплохо. Надо ехать к Бутейко, причем нам обоим. Ты отправляешься прямо сейчас, а я чуть позже. Постоишь в подъезде и подождешь, когда Вячеслав Иванович выйдет погулять. Вы найдете сухую лавочку во дворе, но такую, чтобы не была видна из окон их квартиры. Давай, ешь пирожок, вот этот, длинненький, с капустой.

— А вы уверены, что он выйдет погулять?

— Не уверен. Но попробовать стоит.

Он снял телефонную трубку и набрал номер.

— Елена Петровна, здравствуйте. Следователь Бородин вас беспокоит. Как вы себя чувствуете? Нет, я правда волнуюсь за вас, вы ведь совершенно одна дома, и в таком состоянии… А как здоровье Вячеслава Ивановича? Я собираюсь подъехать, к нему в больницу на днях. Да, конечно… Не возражаете, если зайду к вам, буквально на десять минут, возьму кассеты, как мы договаривались, просто сейчас у меня как раз есть время, потом будет сложнее… Нет, вы смотрите, если вам сейчас неудобно, я вечером пришлю за кассетами своего оперативника капитана Косицкого… Да? Ну, спасибо большое… что вы, никаких вопросов… Только кассеты. Сейчас половина третьего, ровно в четыре я буду у вас. Отниму не больше десяти минут. Спасибо. До встречи.

Положив трубку, он отхлебнул чаю, откинулся на спинку стула и задумчиво взглянул на Ивана.

— Одного не могу понять. Как получилось, что такую бесценную вещь ребенок притащил в школу?

— Вы о чем, Илья Никитич?

— О броши в форме орхидеи, с «Павлом» в серединке. Знаешь, от кого я впервые услышал историю про уральскую алмазоносную курочку? От Анисимова А. Я. Если ты помнишь, они с Бутейко одноклассники. А Елена Петровна женщина хитрая, но нервная… В общем, так, господин капитан. Без пятнадцати четыре, не позже, Вячеслав Иванович выйдет подышать воздухом. Может, в булочную отправится или в угловой гастроном. Елена Петровна придумает что-нибудь, выставит его из квартиры на время моего посещения, благо, я обещал, что пробуду не больше десяти минут. Ты должен перехватить его в подъезде.

— Неужели она поверила, что вы пока не знаете ничего? — удивился Иван.

— Поверила, — улыбнулся Илья Никитич, — как миленькая поверила.

— Но она должна понимать, что вы все равно очень скоро узнаете.

— Конечно. Но чем позже я встречусь с ее мужем, тем лучше для нее. Ты думаешь, зачем она так поспешно забрала его из больницы?

— Чтобы впредь его допрашивали только в ее присутствии.

— Не только. Она сейчас начнет на него активно влиять, вправлять ему мозги, и одновременно попытается очень быстро оформить заключение психиатров о его невменяемости.

— Как она не понимает, что все эти действия только обострят наш интерес?

— Видимо, не понимает, я же не сказал «умная», я сказал: «хитрая».

— Почему она так боится? В любом случае, срок давности истек. Четырнадцать лет прошло.

— Ну, она же не рецидивист, не бандит, которому все равно. Она обыкновенная, добропорядочная женщина. Кроме уголовного кодекса есть еще такие простые вещи, как стыд, муки совести. Вот ты думаешь, Вячеслав Иванович сумасшедший?

— Не знаю, — пожал плечами капитан, — не то чтобы совсем псих, но нормальным его тоже назвать нельзя. Вот у Елены Петровны с головой все в полном порядке. Я хоть и не видел ее ни разу, но не сомневаюсь, уж она-то нормальная.

— Эх ты, господин капитан, — вздохнул Бородин, — это она сумасшедшая, а он как раз нормальный. Его совесть мучает, раскаяние. А ее — только страх разоблачения.

— Как вы думаете, — тихо спросил капитан, — кто из них убивал этого алкаша Кузю?

— Ты погоди выводы делать, от того, что срок давности истек, преступление все-таки остается преступлением, тем паче — убийство. Не забудь, пожалуйста, записать на диктофон разговор с Бутейко, если, конечно, нам повезет и разговор состоится.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Граф Михаил Иванович Порье не мог читать газеты. У него дрожали руки. Бунт в Киеве, бунт в Нижнем Новгороде, бунт в Ельце. В Петрограде настоящее восстание, с кровью, с паникой и мародерством. В Ельце старого царского генерала раздели донага и бросили в кучу битого стекла.

«Новая жизнь» печатала письмо-воззвание сумасшедшего Троцкого. Каждая строчка дышала ненавистью и хаосом. «Русский голос» преподносил как откровение истерику Керенского: «Всем! Всем! Всем!».

— Кто они, эти «все»? — бормотал граф. — Я не знаю, что такое — «все», — он откидывал газету, и она летела, подхваченная теплым сквозняком.