Удар гильотины - Павел Амнуэль

Манн все-таки заставил себя опустить взгляд – чего он, собственно, ждал и чего боялся? Он сегодня безумно устал. И показалось. Еще и не то могло привидеться. Мало ли он имел дел со свидетелями, менявшими показания в течение буквально нескольких минут? То показалось одно, то вспоминали другое. Быть свидетелем – трудная задача.

– Минуту назад пол в этой комнате был сделан из крашенных досок, – твердо сказал Манн. – Сейчас он паркетный. Память у меня хорошая.

– Конечно, – кивнул Ритвелд. – Никто из ваших свидетелей тоже на память не жалуется, верно?

– Тиль, – сказала Кристина, – ты уверен, что…

– Уверен, – отрезал Манн. – И из этого следует…

– Только, пожалуйста, – взмахнул руками Ритвелд, – не говорите, что вы сошли с ума от голода, усталости или наследственной болезни. В этой квартире, а точнее – с этой женщиной в последнее время происходят вещи странные, непонятные, но они происходят, и сейчас вы в этом убедились на собственном опыте.

– Если это не трюк… – начал Манн, понимая, что говорит глупость, но решив сначала проговорить все глупости на свете, все возможные и невозможные нелепости, прежде чем признать умом (чувства, ощущения его не обманывали, в этом у Манна не было ни малейших сомнений) возможность собственного существования в двух мирах. Художник говорил об этом еще три года назад, и Манн решил тогда, что у Ритвелда разыгралось воображение; да, он говорил о том же несколько минут назад, и Манн решил, что художник продолжает начатую три года назад игру.

– Трюк! – воскликнул Ритвелд. – Тиль, вы воображаете, что мы с Кристиной сговорились и устроили для вас представление в духе Дэвида Копперфильда? Ну-ка, скажите, в чем заключается трюк с досками? Кстати, – прервал художник сам себя, – я вот о чем подумал… Вы детектив, Тиль, память у вас действительно должна быть фотографическая. Вспомните. Когда вы увидели доски вместо паркета, что вы увидели еще? Я имею в виду – такое, что отличалось… Может, на мне была другая рубашка? Или на Кристине – другое платье? Или…

– Помолчите! – резко сказал Манн. Ритвелд был прав. Что-то в тот момент действительно бросилось ему в глаза, но доски так запали в сознание, что нечто промелькнуло и… Что? Ритвелд был в этой же рубашке, точно, и прическа была такая же… Нет, не Ритвелд. И не Криста – если бы в ней произошли хоть малейшие изменения – в чем угодно, пусть даже в выражении лица, – он, безусловно, обратил бы на это внимание и не забыл ни при каких обстоятельствах. Что же?…

Манн мысленно обвел взглядом комнату – не эту, стоявшую перед глазами, а ту, существовавшую всего две-три секунды…

– Вон там, – сказал он, показывая на простенок между дверью в прихожую и сервантом, где Кристина хранила не хрустальную посуду, а музыкальные диски, – там висела картина. Небольшая.

– Неужели моя? – криво усмехнулся художник.

– Нет, Христиан, вы пишете в совершенно другой манере. Правда, в поле зрения картина была меньше секунды мое внимание сразу привлек пол… Что-то в духе Пикассо. Красный фон. Бежит человек. Большая голова. Разинутый рот…

– «Крик» Монка, – сказал Ритвелд.

– Думаете, я не знаю эту картину? Не она. Похоже, но другая. Еще один человек приближался слева, он был какого-то зеленоватого цвета, будто утопленник, а другой справа, темно-коричневый, как негр, именно негр, а не афроамериканец, они более светлые, а этот темный, как… вот этот столик.

– Не знаю такую картину, – пробормотал Ритвелд разочарованно. Кажется, способности Манна к запоминанию его сильно разочаровали.

Кристина молча встала и пошла в прихожую, дверь за собой не закрыла, и Манн видел, как она открыла встроенный в стену шкаф, где вместо верхней одежды оказалась груда старых книг. Кристина потянула из глубины плоский предмет, в полумраке видно было плохо, но и догадаться труда не представляло, Манн почему-то успокоился и ждал, пока Кристина вернется в гостиную с картиной, на которой и Ритвелд теперь увидел трех странных людей на багровом фоне заката: возможно, они должны были символизировать три расы, а, может, художник таким странным образом хотел изобразить свое видение игры вечерних теней.

– Покажите, – Ритвелд взял из рук Кристины полотно в тонкой дешевой рамке. – Это же Свеннервельд, его манера, он любит подражать Монку, я его часто по этому поводу ругал, когда доводилось встречаться.

– Свеннервельд? – переспросил Манн.

– Вам это имя ничего не говорит, – покачал головой Ритвелд. – Шведский художник. Изредка показывает свои работы в Амстердаме, но в наших галереях его картин нет. Этот сюжет мне не знаком. Криста, откуда…

– Это копия – правда, авторская, – Кристина забрала у Ритвелда картину и прислонила к стене. – Подлинник, насколько мне известно, висит у Эрика в мастерской. Я ездила в Стокгольм в прошлом году, там мы и познакомились. Мне понравилась картина, и Эрик за несколько дней – пока я осматривала достопримечательности города – нарисовал копию, она, кстати, раза в три меньше подлинника. Называется «Трое на пути в вечность».

– Фи… – поморщился Ритвелд.

– А мне понравилось… тогда. Эрик подарил мне картину, и, вернувшись, я повесила ее здесь, в простенке, она висела до зимы, а потом я ее убрала.

– Почему? – требовательно спросил Манн.

– Не знаю. Изменилось настроение. Погода. Это летняя картина, если ты понимаешь, что я хочу сказать…

– Я понимаю, – заявил Ритвелд, но на него никто не обратил внимания.

– Значит, – резюмировал Манн, – картина лежит в шкафу вот уже…

– Десять месяцев.

– А когда она висела на стене, у тебя был пол…

– Из досок, – кивнула Кристина. – Но ты тогда у меня не бывал, – добавила она, и Манну почудилось (а может, он просто хотел это услышать?) сожаление в ее голосе.

Он поднялся и прошелся по комнате – от дивана к окну и обратно. Пол был паркетным, а картина Свеннервельда стояла на полу, прислоненная к стене. Память подсказывала другое, но с памятью легко справиться, память слишком часто перемешивает события, произошедшие в разное время и даже в разных местах. Не стоило заострять на этом внимание. Отвлекает от дела. От реальности. Разве это единственный случай, когда обманывает фотографическая, вроде бы, память? Манн помнил, как в детстве – ему было лет шесть или семь – ездил с отцом в Копенгаген (тогда родители еще жили вместе, и отец время от времени брал сына с собой, когда ездил по делам, мама в это время отдыхала от них, писала свой роман, который так и не закончила до развода, а потом забросила за ненадобностью – можно подумать, что роман был ей нужен только как противовес постоянной отцовской активности). Манн точно помнил, как следил за чайками, со странным вдохновением гадившими на голову статуи писающего мальчика в фонтане на площади Крестоносцев. Отец оставлял его сидеть на скамейке, а сам работал в большом сером здании, которое было то ли мэрией, то ли музеем, а скорее всего – музеем, расположенным в помещении мэрии.