Корабль-греза - Альбан Николай Хербст

океан, почти уже стал светлейшим Средиземным морем, хотя и оставался насыщенно-черным и не имеющим другого света, кроме нас самих. Я имею в виду – кроме корабля-грезы, во всю его длину и со всеми его разноцветными лампочками. Которые висели тихо, как если бы тоже прислушивались к цикадам. Над ними слушала Гидра. Более тусклыми, чем она, были Весы и Лев. Зато Арктур стоял почти в зените. И непосредственно под ним – мы. Ниже – целые вечности. Пока украинка не сказала: you never say my name[40].

Я ее поначалу не понял.

Katinka, сказала она. Так меня называют друзья.

Что я продолжал молчать, ей не мешало. Она ведь знала, что я молчал и перед роялем. Так что она начала говорить по-русски – под русским я, конечно, имею в виду украинский. Только на сей раз все было по-другому. Ведь теперь она рассказывала о своем родном доме и немного об Уилле, потому что он в Харидже сойдет на берег. Его рабочий договор там истекает. Она же, напротив, еще долго будет оставаться на корабле-грезе. Она боится этой разлуки, и ее пугает, что придется вновь привыкать к одиночеству.

Мне стало грустно. Ведь даже если бы я заговорил, я бы не смог ей помочь. Я знал это. Так что я, наверное, казался ей несколько холодным, может, даже отстраняющим ее. Ибо в какой-то момент, после усталого вздоха, она поднялась и сказала на своем раскатистом своенравном английском: Mr. Lanmeister, I think we should go bed now. Tomorrow it will be a very very long day for me. And I can see you very tired, too[41].

Затем она помогла мне подняться с шезлонга, чему я опять-таки не противился. Я так охотно позволил ей меня вести. Медленно и бережно, даже вниз по узкому трапу. Но теперь вдоль левого борта.

Там оно все еще стояло, однако у правого борта, – кресло-каталка.

Вероятно, я сразу же заснул, как только сел в него. Так что Katinka должна была разбудить меня, прежде чем мы добрались до моей каюты. О лифтах и коридорах я ничего не помню. А потом меня растолкали. Но не она, а дежурная на ресепшене. Откуда Katinka могла бы узнать, из какой я каюты? Она бы никогда такого не сделала – не залезла бы в мой брючный карман, чтобы прочесть номер на овальном жетоне, подвешенном к ключу.

Женщины немного попререкались. О чем шла речь, я не понял, хотя бы потому, что они спорили на украинском. Но «спор» – это, во-первых, слишком громко сказано. А во-вторых, хотя мы, обладающие Сознанием, понимаем любой язык мира. Но не всегда – с ходу. А главное, не тогда, когда на нем говорят так быстро. Во всяком случае, в конечном итоге дежурная с ресепшена согласилась доставить меня в каюту. Бессмысленный обмен мнениями только немного этот процесс затянул.

До самой каюты Katinka еще оставалась со мной. Но я не знаю, да и не хотел бы знать, помогала ли она раздеть меня. Помогала ли облачить меня в пижаму, а может, даже и положить в постель. Ведь пока это все происходило, сон показал, что он сильнее меня. Во сне я снова слушал цикад. И мне не хотелось, чтобы это прервалось.

Одно, во всяком случае, я помню отчетливо. Что Katinka меня поцеловала, но так, как мать целует своего ребенка. Когда он именно что никакой не русский ребенок. Комично только, что я старше, чем она. На сотни лет старше, так мне сегодня подумалось. Но этот ее поцелуй был не только таким, не только комичным, а прежде всего он был добрым. Так что было бы не столь уж плохо, если бы я теперь все же перешел на ту сторону, оставаясь в постели. Пусть и без вида на море.

38°42´ с. ш. / 9°7´ з. д

Я был в хорошем настроении, когда постучала Татьяна. Она всегда это делает, прежде чем помочь мне с утренним туалетом и одеванием. Я даже уже немного полежал, бодрствуя. Ведь сегодня будет этот день, мой день. Ради него ночью пели цикады. Ради него и, само собой, ради тебя, Katinka. Без тебя я бы не добрался до них. Особенно после того, как у меня случилась эта неприятность с тростью.

Я даже не хочу представлять себе, как ужасно все закончилось бы без моей маленькой украинки. Без нее я бы не был теперь таким радостным. В подлинном смысле слова. Когда ранним утром увидел море.

Само собой, я лежу, повернувшись к нему лицом. Тогда, стоит мне открыть глаза, всегда видно только море. И теперь тоже, хотя Европа уже в пределах видимости.

Мы держим курс на север. Земля должна быть по правому борту. Только с той стороны из кают, возможно, уже видно Португалию.

Охотней всего я бы проверил это прямо сейчас. Но я еще был слабоват после ночи. Кроме того, Татьяне доставило бы удовольствие хоть раз увидеть, что я ей не противлюсь. Более того: что я, как она иногда выражается, по-хорошему жду ее, чтобы позволить ей мне помочь.

Я все отчетливей понимаю, что она – не просто горничная, иногда превышающая свои полномочия. Но что у нее, совершенно очевидно, «синдром помощника», как у Гизелы. Та не могла оставить без внимания ни одного бродячего пса. Она должна была по крайней мере его накормить. С этим еще можно было смириться. Но не с тем, что она каждое такое животное приводила в квартиру, которую оплачивал я один. Пока дело не дошло до того, что я уже не выходил из состояния раздраженности. Попросту все вокруг пахло псиной. Каждая подушка, каждое кресло. О бергамоте я больше и думать не мог.

Так что я наконец решился и вышвырнул ее, вместе со всем зверинцем и отчасти из-за него, на улицу. После чего и начался тот судебный процесс, она и Петра объединились, и на их стороне выступил против меня Свен. И с тех пор он отказывался сказать мне хоть слово. Это и теперь, как и раньше, причиняет боль. Но особенно со времени Барселоны. Потому что там я внезапно понял.

Когда рядом со мной мелькнул воробей – спорхнул, скользнул-чирканул. И запрыгал по моей ночной тумбочке. Я услышал, как его коготки цокают по фанере. Можно так написать, «коготки цокают»? Это было уже следующее чудо, совершенно непостижимое. Как могла сюда попасть птица?