Первый дон - Марио Пьюзо

Александр, на какое-то время забыв об амулете, пребывал в превосходном расположении духа, много смеялся, шутил с сыновьями. Чезаре сидел по одну его руку, Хофре — по другую. В какой-то момент от избытка чувств Папа обнял обоих сыновей и прижал к себе. Хофре как раз наклонился к Чезаре, чтобы что-то ему сказать, и неловким движением выбил из его руки чашу. Яркое, как кровь, вино выплеснулось на золотистую шелковую рубашку Чезаре.

Подскочивший слуга попытался вытереть пятно, но Чезаре сердито оттолкнул его.

По ходу вечера Александр почувствовал нарастающие усталость и жар. Скоро попросил его извинить. Чезаре тоже стало как-то нехорошо, но его больше заботило состояние отца, который мертвенно побледнел и начал обильно потеть.

Александра увезли в ватиканские покои. Теперь он весь горел и едва мог говорить.

Немедленно вызвали врача, Микеле Маррудзи.

Осмотрев Александра, он покачал головой. Повернулся к Чезаре.

— Боюсь, что малярия, — приглядевшись к сыну Папы, добавил:

— Чезаре, тебе, похоже, тоже нездоровится.

Приляг, утром я вернусь, чтобы осмотреть вас обоих.

Наутро стало ясно, что отец и сын серьезно больны.

Оба горели в лихорадке.

Доктор Маррудзи никак не мог понять, имеет ли место малярия или отравление, но решил поставить больным пиявок, которых принес с собой. Заглянув в кувшин, Чезаре увидел, как они ползают по дну, длинные и тонкие.

Сосредоточенно сведя к переносице густые темные брови, доктор Маррудзи сунул в кувшин длинные металлические щипцы, осторожно ухватил одну из пиявок и вытащил наружу. Положил на латунную тарелочку, показал Чезаре со словами: «Это лучшие пиявки Рима. Куплены за большие деньги в монастыре святого Марка. Там их разводят в кристально чистой воде».

Чезаре передернуло, когда врач приложил пиявку к шее отца. За ней последовала вторая. Первая тем временем потемнела от крови, ее тело все разбухало, одновременно укорачиваясь. К тому времени, когда доктор Маррудзи положил на шею Александра четвертую пиявку, первая насосалась до отвала и, став круглой и лиловой, как слива, отвалилась и упала на чистую шелковую простыню.

Чезаре мутило, а доктор Маррудзи, зачарованный и пиявками, и собственным мастерством, вещал: «Мы должны дать им время насытиться. Они высосут из тела твоего отца плохую кровь и помогут ему поправиться».

Когда доктор Маррудзи решил, что крови высосано достаточно, он снял пиявок с тела Александра.

— Мне представляется, что его святейшеству уже лучше.

И действительно, Александр уже не горел в жару, наоборот, похолодел, побледнел.

Маррудзи повернулся к Чезаре.

— Теперь твоя очередь, сын мой, — и потянулся к нему с пиявкой.

Чезаре отказался: пиявки вызывали у него отвращение. Откуда он мог знать, что в современной медицине они считались одним из наиболее действенных лекарственных средств?

Но к вечеру, несмотря на оптимизм доктора Маррудзи, не осталось никаких сомнений в том, что Александру становится все хуже. Некоторые опасались, что он не дотянет до утра.

Дуарте, придя в спальню Чезаре, сообщил, что его мать, Ваноцца, навестила Папу и ушла от него, вся в слезах. Хотела заглянуть и к Чезаре, но тот спал, и она не решилась будить его.

Чезаре настоял, чтобы его принесли к отцу. Ходить он не мог, поэтому пришлось воспользоваться паланкином.

С большим трудом Чезаре перебрался на кресло, поставленное у кровати отца, взял его руку, поцеловал.

Папа Александр лежал на спине, его живот раздуло от газов, легкие наполнились мокротой, не дававшей дышать. Он постоянно то ли впадал в сон, то ли терял сознание, но иногда голова его прояснялась.

В один из таких моментов он повернул голову и увидел сидящего у кровати Чезаре, бледного, осунувшегося, с грязными, спутанными волосами. Его тронула тревога, которую он прочитал на лице сына.

Подумал о детях. Хорошо ли он учил своих сыновей?

Или, наоборот, подавлял, лишал самостоятельности, навязывая свою волю, отца и Папы?

Едва он задал себе этот вопрос, как со всей ясностью и отчетливостью вспомнил все грехи, совершенные его детьми благодаря ему. И внезапно понял все, что ранее скрывала пелена тайны. Получил ответы на все вопросы.

Александр вновь посмотрел на Чезаре.

— Сын мой, я подвел тебя и теперь прошу прощения.

Чезаре не отрывал от отца взгляда, полного сострадания и тревоги.

— За что, папа? — спросил он с такой нежностью, что на глазах Александра навернулись слезы.

— Я учил тебя, что власть — зло, — говорил Александр прерывисто, жадно хватая ртом воздух. — Но, боюсь, не объяснил все до конца. Я советовал остерегаться власти, вместо того, чтобы поощрять изучать ее механизмы. Никогда не говорил, что есть только единственный благой повод употреблять власть — когда она служит любви, — дыхание со свистом вырывалось из груди Александра.

— Что это значит, отец? — спросил Чезаре.

Внезапно время для Александра сместилось в прошлое. Он стал молодым кардиналом, поучал обоих сыновей и дочь, тогда как младенец Хофре играл в колыбели.

Ему даже стало легче дышать.

— Если человек не любит, власть для него — отклонение от нормы, угроза остальным. Ибо власть опасна и в любой момент может обернуться против людей.

Он провалился в полузабытье, грезил о битвах, в которых его сын, главнокомандующий папской армией, одержал победы, видел кровавые раны, жестокие убийства, страдания побежденных.

Услышал, что Чезаре зовет его, услышал вопрос, донесшийся из далекого далека: «Власть — не благо? Она не помогает спасать души многих и многих?»

— Сын мой, — пробормотал Александр. — Сама по себе власть — ничто. Наложение воли одного человека на волю других. Добродетели в этом нет ни грана.

Чезаре накрыл руку отца своей, сжал.

— Отец, поговоришь позже, слова отнимают у тебя последние силы.

Александр улыбнулся, как полагал, ослепительно, во весь рот, но Чезаре увидел только гримасу. Как мог, набрал в легкие воздуха и продолжил:

— Без любви власть сдвигает человека ближе к животным, а не к ангелам. — Кожа Папы посерела, он побледнел еще больше, а когда доктор Маррудзи окликнул его, взмахом руки погнал прочь. — Твоя работа здесь закончена. Знай свое место, — и вновь повернулся к сыну, стараясь не закрыть глаза, потому что веки стали уж очень тяжелыми. — Чезаре, сын мой, любил ли ты кого-нибудь больше, чем себя?

— Да, отец, — кивнул Чезаре. — Любил.

— Кого же? — спросил Александр.

— Мою сестру, — признал Чезаре, склонив голову, глаза заблестели от слез. Говорил он, как на исповеди.

— Лукрецию, — Папа улыбнулся, для его ушей это имя звучало лучше всякой музыки. — Да, это мой грех. Твое проклятие. Ее добродетель.

— Я передам ей, что ты любишь ее, ибо горе Лукреции будет безмерным, потому что в час беды ее не оказалось рядом.

— Скажи ей, что она всегда была самым драгоценным цветком в моей жизни, — со всей искренностью попросил Александр. — А жизнь без цветов — и не жизнь вовсе. Зачастую мы и представить себе не можешь, сколь необходима нам красота.

Чезаре посмотрел на отца и впервые увидел его, каким он и был на самом деле, сомневающимся, делающим ошибки. Никогда раньше они не говорили откровенно, а теперь ему так много хотелось узнать о человеке, который был его отцом.

— Отец, а ты кого-нибудь любил больше себя?

С усилием Александр заставил себя ответить:

— Да, мой сын, да… — и в голосе звучала неподдельная страсть.

— Кого же? — повторил Чезаре вопрос, который отец задавал ему.

— Моих детей. Всех моих детей. Однако боюсь, что это тоже ошибка. Во всяком случае для того, кто милостью Божьей избран Папой. Мне следовало больше любить Бога.

— Отец, — Чезаре возвысил голос, — когда ты поднимал золотую чашу над алтарем, когда ты возводил очи горе, ты наполнял блаженством сердца верующих, ибо твои глаза сияли любовью к Спасителю.

По телу Александра пробежала дрожь, он закашлялся.

Но в голосе его слышалась ирония.

— Когда я поднимал чашу с красным вином, когда благословлял хлеб и выпивал вино, эти символы тела и крови Христа, мысленно я представлял себе, что это тело и кровь моих детей. Я, как Господь, создал вас. И, как Он, я жертвовал вами. Гордыня, что тут скажешь. Но ясно мне это стало только сейчас, — он хохотнул, но тут же вновь закашлялся.

Чезаре попытался утешить отца, но сам находился на грани обморока.

— Отец, если ты считаешь, что я должен тебя простить, я прощаю. А если ты нуждаешься в моей любви, знай, она вся твоя…

В этот момент Папа вдруг встрепенулся.

— А где твой брат, Хофре? — его брови сошлись у переносицы.

Дуарте отправился на поиски.

Придя, Хофре встал за креслом старшего брата, подальше от отца. В его холодных глазах горе отсутствовало напрочь.