Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

Смех как насмешка мне не свойствен, лишь смех как беспричинная радость. Я люблю смотреть в веселые глаза твои, Мишки, Беби и других моих друзей. Мы так проводим иногда вечера, болтая и «остря». Не есть ли это кусок рая на земле?

— Но есть же несчастные люди, имеем ли мы право?.. — Они отъединены от Собора, до поры до времени. А мы имеем право вносить в мир лишний кусок радости.

В пятницу буду на Замятине, вероятно с К°.

Дина Шрайбман — Николаю Татищеву

Из писем июня 1932

Ночью

Николай мой дорогой!

Как много хочется тебе сказать, как ты меня утешаешь! Я тебе всегда говорила: ты у меня единственный удавшийся «ребеночек». Единственное удавшееся настоящее человеческое отношение. Милый дорогой Котенок! милый, милый. Надеюсь скоро тебе писать много и даже иногда и разговаривать.

Борис тебя одобряет все больше и больше, если не обманывать его доверие, то все может наладиться. Только еще немного терпения. Напиши мне еще одно письмо на poste restante[116].

Еще о многом хочется тебе написать, но в другой раз, милый.

* * *

Милый, пришла домой и пишу тебе. Как ты провел вечер? Сидел один? Не грустил?

Ты не огорчайся, что я так ребячески печалюсь всякой разлуке с тобой. Я знаю, что с тобой навеки, знаю, что не расстаюсь (и никогда не расстанусь), знаю, что тебя увижу завтра, что разлука случайна и этому необходимо покориться, но ребячески капризно грущу. Не ругай меня за это, дорогой мой старший брат, но пойми, что 72 часа — очень длинный срок.

Обещаю, что впредь буду спокойней и научусь ждать без ропота. Ты не сердись, что я вдруг стала маленькой и капризной, я обещаю стать старше и примусь за работу. Не знаю почему, но как-то отбилась от работы. По-видимому, это письмо Ивану тебе не понравилось, завтра напишу другое. Ты должен заставлять меня заниматься в твоем присутствии. Днем я как-то нервничаю. Но что делать. Сейчас это неизбежно.

Ну, мой дорогой Николай, до завтра. Если бы ты знал, как часто на разные лады я повторяю про себя твое имя.

Как дела твоей семьи? Почему я не могу тебе помочь в твоих жизненных обязанностях… Как это обидно, милый, милый, дорогой.

Николай Татищев — Дине Шрайбман

Из писем июля 1932

…Дела моей семьи… Жена моя очень со мной мила, предупредительна и страшно рассчитывает, что я с ней опять сойдусь. Этого она хочет для ребенка (моя мать, кроме того, считает, что она меня любит).

Не говорил ли я тебе, что женился на ней семь лет назад абсолютно без всякой любви, а под давлением ее семьи, «для опыта» (мы познакомились в госпитале, где я лежал, а она была сестрой милосердия). Что совместная жизнь была кошмаром (озверение и драка). Что мы никогда, ни разу по душам не разговаривали (разница языка, всего менталитета). Подруги — законченные обывательницы, а одна из них — страшная стерва, женщина абсолютно дурная, живущая для зла. Сама Софья ничего, неплохая, кажется, но каков пример для ребенка, если он увидит возобновление тех сцен. Моя брачная жизнь меня опускала на глубокое дно, так как являлась дилемма: либо оставаться самим собой, и тогда ад — ад в доме; либо, ради сносных отношений, страшно вульгаризироваться (находить интересы в сплетнях, в бридже, в общении с обывателями и в посещении мюзик-холлов, в пошлой пикантности анекдотов; такова была духовная пища).

Это еще не все: культ гвардейских полков, фотография царя, как икона. Среда — дворянско-торговая. Враждебность ко всему во мне, к матери, книгам, культуре. Уровень образования — портниха. Комплекс антисемитизма. После ссор, в первый период, происходили звериные примирения на кровати; в последний год совместной жизни «кровать», по ее настоянию, была упразднена. Ясна картина? Я бы, может быть, согласился идти на подвиг, но ведь он безумен. Я пытался образовывать, читал «Войну и мир», Чехова, Мопассана и Достоевского вслух; неделя относительного интереса (как к бульварным романам), и потом чтение прекращалось.

Во всякой дружбе я ищу прежде всего выгоду для себя. Не знаю, что я тебе дал, чего бы ты не имела раньше, но ты мне дала самое главное: честность. Как только начинаю где бы то ни было фальшивить, вижу твою улыбку и прекращаю. Научил ли я тебя чему-нибудь, чего бы ты раньше не знала?

Глаза и волосы.

Дина Шрайбман — Николаю Татищеву

Из писем июля 1932

Вчера ужасно грустила, что так глупо вас потеряла. Вероятно все-таки, что виною тому мое отчаяние и озлобленность (очень я устала в тот день, и найти что-нибудь в этой гуще казалось так трудно, что я спаслась в метро). Как это глупо, плохо. День поэтому вчера был совершенно отравлен, и только у Нелидовой я успокоилась и пришла в себя. Как она хорошо на меня действует, может быть это усиливается тем, что она меня тоже любит, и я это чувствую и с благодарностью погружаюсь в окружающую ее атмосферу спокойной мудрости. Какое спокойствие от нее исходит. Дойду ли я когда-нибудь до такого состояния?

Все время думаю о бедной Беби, очень жалко ее, и надеюсь, что она поправится после операции. Молюсь о ней ежедневно, так же, как о тебе и Борисе, особо еще от всех.

Думаю, что сегодня и завтра вы проведете с ней. Тогда встретимся в понедельник? Может, лучше тогда нам прийти к вам? Спрошу Бориса, как это ему кажется удобнее. Если ты будешь на это отвечать, то лучше ответить Борису. Все-таки надо ему укрепиться в мысли, что ничто ему не угрожает.

Буду убирать квартиру. Зайду на почту за письмом.

* * *

Дорогой мой ребенок. Обо мне не беспокойся. Очень тяжело мне почти не бывает. Только усталость, и тогда я становлюсь раздражительной и плохой и сильно в этом раскаиваюсь, но почему-то раскаяние глубоко прячу, как будто это стыдно. Вообще я думаю, что я защищена от страданий — столько вокруг безудержного страдания, которому невозможно помочь, что стыдно как-то страдать по своим причинам. Единственные «звери», во власти которых я беспомощна, — это стыд и беспокойство. Да, тут я хуже ребенка.

Я ни в чем не могу тебя упрекнуть, ты, пожалуйста, не выдумывай себе мук. Ты находишься сейчас в самом главном моменте жизни: когда человек что-то понял, прозрел и теперь должен решиться углубить эту сторону жизни, иначе — поворот в еще более ужасное легкомыслие, ибо в первый период жизни легкомыслие еще невинное, а вторичное легкомыслие всегда цинично. Поэтому сейчас за тебя дрожу больше, чем всегда. Радует меня в тебе полнейшее отсутствие упрямства. Ты самый покладистый человек, которого я встречала, если бы мне хоть одну десятую твоей покладистости.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});