Радости и тяготы личной жизни - Джоу Росс

Через две недели после этого романтического уик-энда на гряде Бит Сюр Джейд пригласили зайти на Монтгомери-стрит в юридическую контору «Каплан, Хантингтон и Норрис». Джейд поинтересовалась, для чего ее вызвали сюда и с изумлением и восторгом услышала, что наследники недавно умершей Мэри Хэррингтон, старейшей светской дамы на Западном побережье, выбрали кандидатуру Джейд для ведения аукционной продажи уникальной коллекции антиквариата, которой владела покойная.

– Есть в этом и один подвох, – поздно вечером поделилась с Сэмом Джейд. – Миссис Хэррингтон особо настаивала, чтобы фирма Ремингтона не получила с этого ни цента комиссионных – Мэри Хэррингтон и Джейсон Ремингтон столько лет были на ножах, что никто и не помнит, когда это началось, – объяснил Сэм. – Сдается мне, это связано с одной подделкой, которую Мэри еще в пятидесятых годах приобрела у Ремингтона, но, подозреваю', сами они уже давно забыли все подробности.

– Даже не знаю, браться ли мне за это.

– А почему бы и нет?

– А потому, что мне тогда придется оставить работу у Ремингтона.

– Ну и что? Ты столько лет твердила, что мечтаешь открыть собственную аукционную фирму. Мне кажется, комиссионные, которые ты выручишь на этих торгах, вполне могут стать неплохой основой для твоего бизнеса. «

– Да мне негде провести аукцион!

– Вот об этом я уже позаботился. Управляющий отеля «Фэйрмонт» заверил меня, что он будет больше чем рад предоставить тебе для аукциона большой Бальный зал.

– Ты что, обо всем знал заранее?

– Мэри рассказала мне о своих планах еще полгода назад, сразу после того как ей поставили диагноз – неоперабельная злокачественная опухоль. Я обещал ей не говорить тебе ни слова.

Но, разумеется, полностью поддержал ее мнение, что ты лучше других разбираешься в своем деле Ведь последние годы Мэри интересовалась исключительно искусством Востока и уж понимала, кто чего стоит. – Сэм улыбнулся. – В общем, когда она скончалась, я созвонился с «Фэйрмонтом» и заказал Бальный зал.

Джейд повисла у него на шее.

– Сэм Сазерленд, я тебя люблю.

Несколько раз Джейд встречала Мэри Хэррингтон в свете, бывала и в ее особняке. Старая леди однажды пригласила ее познакомиться со своей обширнейшей коллекцией восточного антиквариата. Но сейчас Джейд смотрела на эти сокровища иначе. Это был взгляд профессионала.

Оказавшись в просторном парадном холле, Джейд ощутила, что попала внутрь огромного яйца от Фаберже, сработанного руками мастера, родившегося в Азии, нежели в России. На черном лакированном столе с перламутровой столешницей были нагромождены богатства: бронзовая чаша с ручками в виде голов дракона, небольших размеров надгробный ансамбль из жадеитовых фигурок, созданный когда-то на вечную радость усопшего, чтобы не скучал он на том свете, керамическая крытая глазурью статуэтка воина-телохранителя, резной красного дерева лакированный ларчик с крышкой, украшенной бабочками из золота, китайская тренога-кадильница из нефрита, корейский кувшин-поильник в форме утки, сделанный из серовато-зеленого старинного фарфора.

На стенах красовались развернутые свитки японских морских пейзажей начала восемнадцатого века, были и полотна, изображающие божества – повелителей грозы и ветра, как сразу узнала Джейд, руки Сотаку, знаменитого японского живописца эпохи Эдо. Портрет Джинь-лань, четвертого императора династии Джинь-Манчу в парадном облачении, написанный на шелковой основе кистью Кастильоне, миссионера из Европы, жившего при императорском дворе. А рядом висели любительские картины, рассказывающие о жизни придворных дам. У стены стояла четырехсекционная ширма «Четыре времени года». Каждое панно было кисти Секу, японского художника, известного тем, что он соединил в своем творчестве китайские мотивы и японские традиции. Иероглифы, стоявшие в нижнем углу ширмы, свидетельствовали о том, что эти четыре панно на шелке были написаны живописцем на семьдесят втором году его жизни, то есть в 1492 году. Именно в этот год Христофор Колумб открыл миру Новый Свет.

Меблировка особняка Мэри Хэррингтон также говорила об изысканном, безупречном вкусе хозяйки, приверженной искусству Востока. Сандалового дерева столик с красновато-багровым отливом, рядом кресло с прямой высокой спинкой из бамбука сразу бросались в глаза в одной из комнат Кресло это, судя по всему, предназначалось главе патриархальной китайской семьи, такое оно было солидное и внушительное, а ножки его имитировали ноги слона.

В спальне, на небольшом возвышении, доминируя над всей обстановкой, стояла потрясающая китайской работы кровать с пологом на четырех столбиках. Полог был сделан в форме пагоды, самую верхушку его венчал бронзовый дракон, зажавший в пасти крупную жемчужину.

Редчайших, истинно музейных предметов было в доме больше, чем где-либо в другом месте, где приходилось бывать Джейд. Количество и качество их вызвало у нее легкое головокружение.

Джейд подумала, что, наверное, так чувствовала себя Алиса, попавшая в Страну Чудес.

– Это просто поразительно, – выдохнула Джейд, рассматривая тончайшей работы фигурки льва из селадона[15]. С первого взгляда неброская, голубовато-зеленая вещичка будто излучала теплый дымчато-приглушенный свет. Джейд сразу узнала знаменитую глазурь южной лонкуньской школы эпохи Сун 1127 – 1279 годов. Покрывая древний китайский фарфор несколькими слоями особой глазури, мастерам удавалось имитировать дорогой природный жадеит.

Техника зеленоватой глазури зародилась более трех тысяч лет назад и была необходимым шагом к созданию школы традиционного фарфора. Многие специалисты, включая Джейд, считали селадон материалом ценным и красивым. Ведь недаром Цу Ен, поэт девятнадцатого века, воспел красоту чайных чашек Императора. Сервиз тот был сделан из «божественного селадона», как величал его Цу Ен. Метафору использовал поэт удивительную – «как стружки тончайшего льда, они (имелись в виду чашки) заполнены пеленой зеленых облаков». Цу Ен представлял, что так будет выглядеть «несколько спустившихся с неба дисков луны, омытых прозрачными вешними водами».

Селадон путешествовал по всему свету, бывал и в северных морях. На кораблях он делил трюмы с тюками шелка, мускусом и медными монетами. Благодаря мусульманам родилось поверье, что глазурь на селадоновой посуде меняет цвет, если подавать на ней отравленную пищу. И это мнение было очень распространенным, особенно во времена династии Юань, когда монголы властвовали в Пекине. К четырнадцатому веку триумфальное шествие селадона закончилось: на сцену выступил истинный китайский фарфор.