Трактат о вдохновенье, рождающем великие изобретения - Владимир Орлов

Представьте себе, что каким-то чудом прямо из XVII столетия перенесся в наши времена видный тогдашний инженер. Настоящий инженер XVII века—в парике с косичкой, белых чулках с бантами и туфлях на высоких каблуках.

Повели его осматривать наши заводы. Все его поражает до крайности: и размеры цехов и сложность машин. Страшно поражен всем инженер, ко не показывает виду. Не желает ударить лицом в грязь перед потомками. Пусть, мол, не думают, что в XVII веке жили какие-нибудь простаки.

Проходит инженер по цехам, небрежно играя тросточкой, словно все ему знакомо, словно все это он и раньше предвидел.

— Покажите мне, — говорит, — водяное колесо, которое движет эти машины.

Задает он этот вопрос неспроста. В его век учили, что мир неизменен. Времена проходят, а суть вещей не меняется. Было в то время два двигателя: ветряк и водяное колесо. И развитие техники представляли себе так: пройдут века, будет больше водяных колес, будут больше водяные колеса. Вот и думает инженер: где-нибудь да должно тут быть водяное колесо.

Идут на гидроэлектрическую станцию. Показывают турбины:

— Вот вам водяные колеса!

Умилился инженер, увидав знакомую технику. Разводил руками. Расспрашивал о подробностях. На прощание отвешивает галантный поклон и говорит с улыбкой:

— Что же, господа, так я и знал. Никуда вы не ушли от водяных колес. Выросли размеры, усложнились детали, а существо дела осталось. Ничто не меняется в этом мире!

И уезжает обратно в свой XVII век.

А в мире многое изменилось.

Водяное колесо во время оно приводило в движение машины при помощи деревянных валов и зубчаток с зубцами, похожими на пальцы садовых граблей.

Так описывал тогдашнее производство старинный писатель:

«Сначала река наталкивается на мельницу… Потом ее зовут к себе сукновальни, находящиеся по соседству с мельницей… Опуская и поднимая тяжелые песты или — лучше сказать — молоты, река освобождает сукновалов от утомительной работы… Быстрое течение приводит в движение много водяных колес… Покрытая пеной река медленно движется далее…Мало-помалу распадаясь на много рукавов, река суетливо кружится, заглядывает в отдельные мастерские, тщательно отыскивая, где имеется надобность в ее службе: при варке, просеивании, вращении, растирании, орошении и мытье».

Благодарный писатель расчувствовался и преувеличил услужливость реки. Река не искала мастерских. Наоборот, мастерским приходилось искать реку. Это были маленькие мастерские. Много ли потянет водяное колесо! Река не хотела работать на двух плотинах, установленных рядом одна за другой. Мастерским приходилось разбредаться вдоль реки, подальше друг от друга. Мастерские ютились у рек по деревням. В те времена не могли возникнуть большие промышленные города. Люди не могли соединиться в одно место для работы. Они были прикованы к своим деревням голубыми цепями рек.

Так продолжалось до тех пор, пока не изобрели паровую машину. Пар взорвал голубые оковы. Мастерские и фабрики вырвались из-под власти реки и свободно расселились по земле.

Паровая машина могла работать где угодно — только подвози топливо. Подвозили же топливо сами паровые машины — паровозы и пароходы. Мастерские вырастали в огромные заводы и толпой теснились поближе к сырью и топливу. Появились большие промышленные города. Заводам было удобно вместе. Машиностроительные заводы были рядом с металлургическими предприятиями. Текстильные фабрики стояли бок о бок с химическими заводами и заводами текстильных машин.

Все это сделала паровая машина — мать промышленных городов. Наступила пора безраздельной власти пара. Люди ушли от водяных колес и, казалось, навсегда.

— Видали водяного? — спрашивали тепловики, гурьбой проходя мимо одинокого строителя водяных колес. И косились на него свысока, как шоферы на последнего извозчика.

Но уже зародилась в мире одна неотвязная забота, которая омрачала их славу. Чем больше появлялось паровых машин, тем сильнее начинала грызть людей забота о топливе. Вся жизнь теперь держалась на топливе, а леса вокруг городов редели и исчезали, и нефть и каменный уголь тяжелым трудом приходилось добывать из-под земли. Пришлось сызнова вспомнить о даровой энергии рек.

Снова зашевелились сторонники водяных колес.

— Мы умеем строить огромные водяные колеса колоссальной силы, — теребили они фабрикантов. — На Алтае, в России, еще сто лет назад русский мастер Фролов строил колеса высотой с десятиэтажный дом.

— И смотреть не хотим, — отмахивались фабриканты. — Что нам толку от вашей силы, если ее нельзя передать в города на заводы?

Инженеры умолкали. Они умели передавать силу станкам. Длинные, жужжащие валы пересекали просторные цехи. От станков тянулся к валам шелестящий лес ремней. Но страну пересечь рядами валов и ремней, протянуть их за сотни километров от рек, к городам и заводам — это немыслимо! Этого инженеры не умели.

Так продолжалось до тех пор, пока не появилась электротехника. Она сделала явью то, что казалось чудесным. Трудами инженеров-электриков и, в особенности, русского изобретателя Доливо-Добровольского силу стало возможно передавать на огромные расстояния без валов и ремней — по тонким проводам, протянутым от генераторов к электромоторам.

Отныне ничто не мешало применению силы воды. Водяные двигатели торжественно возвращались на почетное место. Теперь это были водяные турбины. Они состояли в таком же, пусть сложном, но все же родстве с водяными колесами, как минометы с ядерными пушками. Турбины срослись с генераторами в одно. Роторы тех и других пронизывала общая ось, и они вращались вместе, как на общем вертеле.

Теперь сторонники водяных двигателей сказали тепловикам:

— Придется вам потесниться… Довольно коптить небо!

И тепловики потеснились.

Появлялись гидроэлектрические станции. Громадные плотины взнуздывали реки. Вода ревела, турбины вращались, длинноногие мачты уносили в далекий город тихо гудящие провода.

Так отступило в тень и всесильной властью электричества снова вернулось на свет великое изобретение. Этого не понял инженер XVII века. Все разглядел, все заметил гость из-за трехсот лет: и плотину, и шлюзы, и улитку турбин. Не заметил лишь безделицы: тонких проводов на стальных голенастых мачтах.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,

где рассказывается об искрах, порождающих пламя изобретательского вдохновенья

Баснописцы прославляют трудолюбие муравья и охотно ставят его в пример лентяям.

Но вот что написал про муравья американский писатель Марк Твен: «Я не отрицаю, понятно, его прилежания: он трудится себя не жалея, особенно когда кто-нибудь смотрит; но чего я не могу простить — это его непроходимую тупость. Отправляется он, скажем, на добычу и захватывает трофей, — что же он делает дальше? Идет домой? Как бы не так — куда угодно, только не домой. Он понятия не имеет, где его дом. Дом может быть в двух-трех шагах — не важно, муравей этого не знает. Как сказано, он захватил трофей, какую-нибудь никому не нужную дрянь, притом раз в семь больше себя самого; он выискивает самое неподходящее место, чтобы за нее ухватиться; пыхтя и надрываясь, взваливает на себя и пускается в путь, но не домой, а в обратную сторону, и не спокойно и разумно, а в дикой спешке, ухлопывая на эту спешку все силы; перед каждым камешком он останавливается и, вместо того чтобы обойти кругом, лезет напрямик, пятясь задом и волоча за собой свою ношу; перекатывается вверх тормашками на ту сторону, вскакивает в остервенении, стряхивает с себя пыль и, поплевывая на ладони, снова с азартом хватается за свою добычу; дергает ее туда-сюда, с минуту толкает перед собой; в следующую минуту заходит вперед и волочит ее на буксире; звереет все больше и больше и наконец, подняв свою добычу высоко в воздух и торопясь, как на пожар, несется с ней уже в новом направлении; тут он натыкается на репейник, но ему и в голову не приходит обойти его кругом, — нет, он обязательно должен на него взобраться; и он лезет на маковку, таща за собой свою бесполезную кладь, — что примерно так же остроумно, как если б я, взвалив на себя куль муки, потащился с ним из Гейдельберга в Париж прямиком через Страсбургскую колокольню; взобравшись на самую верхотуру, он убеждается, что не туда попал; мельком оглядывает окрестность и либо лезет вниз, либо сваливается кувырком и опять пускается в путь, но теперь уже в новом направлении. Через полчаса он останавливается — дюймах в шести от места, откуда начал свое путешествие, и здесь разгружается; за это время он облазил вдоль и поперек территорию окружностью в два ярда и перебрался через все камешки и сорняки, какие попадались ему на дороге. Он отирает пот со лба, расправляет усталые члены и, не чуя под собой ног, пускается в новое бесполезное странствие. Исходив зигзагами порядочное расстояние, он натыкается на брошенную ношу. Он уверен, что видит ее впервые и, оглядевшись, дабы ноги паче чаяния не занесли его домой, хватает свой тюк — и айда в дорогу! Опять с ним происходят те же приключения, но наконец он останавливается передохнуть, и тут ему встречается приятель. Должно быть, на приятеля произвела впечатление нога прошлогоднего кузнечика, и он спрашивает, откуда она. Должно быть, хозяин ноги уже начисто позабыл, где подобрал ее, и отвечает неопределенно, что «где-то в этих краях». Должно быть, приятель вызывается помочь ему доставить поклажу домой. И вот, повинуясь некоему голосу древнего муравьиного разума, приятели берутся за ногу кузнечика с обоих концов и тянут ее изо всех сил — каждый к себе. Потом они устраивают перекур и обмениваются мнениями. Они видят, что дело у них не клеится, но по какой причине — им невдомек. И они снова берутся за свой груз тем же манером, что и раньше, и с тем же успехом. Начинаются взаимные попреки. Должно быть, каждый обвиняет другого в обструкции. Спор становится все жарче и переходит в драку. Приятели, сцепившись намертво, некоторое время обгрызают друг другу челюсти, а потом катаются по земле и кувыркаются, пока один из них, не досчитавшись ноги иди усика, не запросит пардону. Мир заключен, и муравьи снова берутся за работу, все на тот же безмозглый лад; но теперь калеке приходится туго: сколько он ни тянет на себя поклажу, здоровый муравей, как более сильный, перетягивает и волочит и его вместе с ношей; а приятель, чем отпустить, отчаянно за нее цепляется и разбивает себе голени о неровности почвы. Наконец, протащив ногу кузнечика вторично по тому же маршруту, упарившиеся муравьи сваливают ее примерно на том же месте, где она сперва лежала, и, рассмотрев повнимательнее, решают, что эта высохшая нога не такой уж клад, чтобы особенно за нее держаться, после чего оба расходятся в разные стороны, в надежде найти ржавый гвоздь или какой-нибудь другой предмет, достаточно тяжелый, чтобы причинить муравью побольше хлопот, и достаточно бесполезный, чтобы ему приглянуться».