Любовь... любовь? - Стэн Барстоу

Стук в дверь заставил его обернуться. Он похолодел от ужаса. Неужели он пропустил свой выход? Неужели он погубил весь спектакль трясясь тут от страха, как напуганный ребенок? Снова раздался стук, и миссис Босток вопросила из-за двери:

— Вы здесь, мистер Ройстон?

Олберт схватил рукопись роли и отворил дверь. Миссис Босток окинула его одобрительным взглядом и тут же наградила бодрой улыбкой.

— Все в порядке? Вид превосходный. Выход ваш еще не сейчас, но я советую вам постоять за кулисами, чтобы немного войти в роль. Вы что-то бледноваты. В чем дело? Страх перед публикой?

— Больно уж все это мне внове, — еле слышно пролепетал Олберт.

— Ну еще бы. Но вы отлично знаете роль, и, как только выйдете на сцену, вся эта паника у вас пройдет. Твердо запомните одно: зрители — ваши друзья, они на вашей стороне.

По узенькой лесенке они поднялись на сцену за кулисы. Сюда уже явственнее доносились голоса актеров. Олберт уловил обрывок знакомой фразы. Как? Они уже вон где? Его снова объял страх.

Он поглядел на ярко освещенную сцену, по которой, разговаривая, двигались актеры, потом на девушку-суфлера, сидевшую с раскрытой рукописью на коленях.

— Все идет как по маслу, — пробормотала у него над ухом миссис Босток. — Пока что не понадобилось подсказать ни единой реплики, Шэрли сидит без дела. — Она взяла у Олберта рукопись и отыскала его выход. — Вот, держите. Следите за действием и все остальное выбросьте из головы. Совершенно нечего волноваться, сами не успеете заметить, как вернетесь обратно за кулисы и все будет позади.

— Я сейчас уже вроде оправился, — сказал Олберт.

С удивлением он обнаружил, что это и в самом деле так: и чем дальше развивалось действие, тем больше оно захватывало его, и он весь уходил в него с головой и уже не чувствовал себя насмерть перепуганным актером-любителем, трясущимся от волнения за кулисами.

Еще две страницы, и его выход. Младший брат рассказывает старшему о несчастном случае. Вот уже вспыхивает ссора. В самый разгар ее должен будет появиться он. Олберту вдруг показалось, что у него вырастают крылья. Как это говорила миссис Босток? «Ступив на сцену, вы сразу становитесь главным действующим лицом. Ваше появление будет подобно удару грома». Да, черт побери! Краем сознания он отметил, что миссис Босток уже нет рядом с ним, но теперь ему на все было наплевать. Он исполнился непоколебимой уверенности в себе. Он готов. Он им покажет. Да, черт побери!

Последняя страница.

— «Ты всегда был подонком, Поул», — произносит старший брат. — Я никогда не питал никаких иллюзий на твой счет. Но чтобы натворить такое — этого я даже от тебя не ожидал».

— «Я знаю, что ты ненавидишь меня, Том. — Я раньше это чувствовал. Но ради отца, только ради отца, ты должен меня выручить. Ты же понимаешь, что будет с отцом, если он узнает. При его состоянии здоровья он этого не переживет».

— «Какая ж ты скотина, подлая скотина...»

Девушка, исполняющая роль служанки, вдруг оказалась возле Олберта. Она ободряюще улыбнулась ему. Эта ни капельки не боится. На протяжении всей пьесы она то появляется на сцене, то исчезает. Вжилась в роль. Олберт, как зачарованный, не отрывал глаз от сцены. Никогда до этой минуты не испытывал он такого головокружения, такого подъема, такого чувства полного перевоплощения...

— «Куда ты идешь?»

— «Я иду подобрать этого человека, которого ты сшиб, и отправить его в больницу. И ты пойдешь со мной».

— «Но теперь уже поздно, Том. Это же было несколько часов назад. Его наверняка давно подобрали. Может быть, даже полиция...»

Ну вот сейчас, через две-три минуты. Они здорово подготовили его появление. ПОДОБНО УДАРУ ГРОМА. Олберт распрямил плечи и поправил каску. Он заглянул в рукопись и торопливо перевернул страницу. Он потерял, потерял... Его охватила паника. Но актеры на сцене продолжали говорить, значит, верно, все в порядке. И ведь его выходу на сцену предшествует реплика горничной, а она все еще здесь, стоит рядом с ним. Потом он вдруг обнаружил, что ее уже нет рядом. Она исчезла. Он снова начал судорожно перелистывать рукопись. Да нет, не может быть... Это же куда дальше...

Он заметил, что миссис Босток опять появилась возле него. Он обалдело повернулся к ней.

— Но как же так? — пробормотал он. — Они же... они...

Миссис Восток кивнула.

— Да. Они перескочили через три страницы. Начисто выпустили всю вашу роль.

Когда Элис возвратилась со спектакля, он был уже дома.

— Что случилось, Олберт? — встревоженно спросила она. — Ты не заболел?

Он рассказал ей все.

— Ну, я тут же пошел, переоделся и поехал домой, — закончил он свой рассказ.

— Подумать только! Какая обида!

— Они, понимаешь ли, просто очень увлеклись, — сказал Олберт. — Один забыл роль и перескочил через три страницы, а другому пришлось, хочешь не хочешь, — за ним. — Он улыбнулся и начал расшнуровывать ботинки.— Так и не довелось мне узнать, получилось бы у меня это или нет.

Больше он никогда не пробовал своих сил на артистическом поприще.

И довольно скоро, отвечая на просьбу жены рассказать знакомым, «как он был актером», Олберт с обычным для него добродушием говорил:

— Расскажи им сама, Элис. У тебя лучше получится.

А когда раздавался неизменный взрыв хохота при сообщении о том, что ему так-таки и не пришлось выйти на сцену, честное лицо его расплывалось в самой безмятежной улыбке, которая всегда оставляла слушателей в заблуждении. И никто никогда ни разу не заподозрил, сколь мучительное, сколь жестокое разочарование пришлось ему испытать в тот вечер.

ОДНА ИЗ ДОБРОДЕТЕЛЕЙ

Часы принадлежали моему дедушке, они висели на крючке у изголовья его постели, в которой он лежал давно-давно, уж и не знаю которую неделю. На циферблате часов были римские цифры, так красиво нарисованные — ну, просто красивее и быть не может. Часы были золотые, тяжелые, да вдобавок еще с роскошной цепочкой, и цепочка тоже была золотая и очень дорогая на вид, а на ощупь такая гладкая-гладкая. Часы, если приложить их к уху, тикали до того четко и ровно, что прямо не поверишь, чтобы они могли когда-нибудь отстать или убежать вперед. В общем, это были самые замечательные часы, и когда я, придя из школы, сидел вечерами возле дедушкиной постели, то глаз не мог оторвать от этих часов и все мечтал, что когда-нибудь и у меня будут такие же часы.

Это как-то вошло у меня в привычку — вечером после чая посидеть немного с дедушкой. Моя мать говорила, что он очень стар и дни его сочтены, и потому мне казалось, что ему уже какое-то неисчислимое количество лет. Он любил, чтобы я почитал ему вечернюю газету; он себе лежит, бывало, а его длинные руки, ставшие совсем белыми и мягкими после того, как он перестал работать, и уж до того исхудавшие от болезни и старости — ну, прямо кожа да кости, — все время беспокойно теребят край простыни, словно он слепец и читает свою слепецкую книгу. Сам-то он не больно много прочел книг на своем веку, а теперь читать стало ему и подавно не под силу. Дедушка мой учился мало, и, может, потому ему казалось, что учение — это самая важная вещь на свете, и его всегда страх как интересовало, хорошо ли у меня идут дела в школе. В тот день, когда я, придя домой, сообщил, что успешно сдал экзамены за начальную школу, дедушка вдруг отколол такую штуку: собрался с силами, уселся на постели и даже закурил.

— Теперь, значит, в среднюю школу пойдешь, так, что ли, Уилли? — сказал он, обрадовавшись, ну прямо как ребёнок.

— А потом в колледж, — сказал я, видя перед собой весь свой будущий жизненный путь прямым как стрела. — А там стану доктором.

— Правильно, а там, глядишь, кто-то станет доктором, мне тоже так думается, — сказал дедушка. — Только для этого кому-то понадобится очень много терпения. Терпения и труда, много труда, Уилли, дружок.

Хотя мой дедушка, как я уже сказал, был не очень-то учен, мне иной раз казалось, что умней его нет людей у нас в Йоркшире, а вот эти два качества — терпение и упорство в труде — он считал самыми рассамыми главными в жизни.

— Ну, что ж, дедушка, — сказал я ему. — У меня хватит терпения и подождать; я своего добьюсь.

— Правильно, Уилли, так ты всего добьешся. Мало-помалу и выйдешь в люди, мой мальчик.

От дыма у него запершило в горле, и он со вздохом положил трубку; мне показалось, что в эту минуту он вздохнул обо всех жизненных удовольствиях, которых был теперь лишен; пальцы его снова беспокойна забегали по краю простыни.

— А время-то уж, верно, позднее, Уилли...

Я снял часы с крючка и подал ему. Он поглядел на них, потом стал их заводить. Когда он отдал мне часы обратно, я минутку подержал их в руке — приятно было почувствовать, какие они тяжелые.

— Верно, кому-то тоже захочется иметь когда-нибудь такие часы, а, Уилли?

Я смущенно улыбнулся. Я ведь совсем не хотел так нахально выклянчивать у него часы.