Римский орел - Александр Мазин

– Я тоже так не думаю, – мягко произнес Антонин Антоний. – Но так думает Мамея. Поэтому сейчас наши Августы озабочены тем, чтобы ослабить влияние Фракийца и перетянуть германцев на свою сторону. Хотя бы федератов.

– Но я – человек Максимина! – возразил Черепанов. – Он дал мне это. – Черепанов щелкнул по золотому кольцу кентуриона. – И он подталкивает меня вверх по лестнице. Разве нет?

– Да. – Сенатор улыбнулся. – Сейчас все выглядит именно так. Но вчера во всеуслышание было объявлено, что ты – не варварский вождь, принятый на службу Максимином, а «успешный результат политики императора по мирной романизации варваров». Улавливаешь разницу?

– У тебя отличное вино, сенатор, – сказал Черепанов. – Все, что ты хочешь получить, – высшего качества, да?

– У меня самое лучшее вино, какое только можно достать в империи, – поправил Антонин Антоний. – Не «очень хорошее», а «самое лучшее». Я беру только самое лучшее, кентурион. Я понял твой вопрос.

И отвечу на него. Да, я заинтересован в тебе. Ты человек, который менее чем за год сумел стать заметной фигурой в Риме исключительно благодаря своим личным достоинствам. Еще до того, как я увидел тебя, я услышал о тебе много хорошего – от моей дочери.

И много плохого – от ее нареченного жениха.

– Да неужели? – Геннадий усмехнулся.

– Секст Габиний – настоящий римлянин. И настоящий патриций из патрицианской фамилии. Разумеется, не столь древней и славной, как моя, но весьма достойной. – Сенатор отпил вина, закусил персиком. – Ты публично унизил его. И унизил бы еще больше, если бы не заступничество моей дочери, верно?

Черепанов хмыкнул.

– Можешь в этом не сомневаться, – заверил он. – Может быть, трибун Габиний и настоящий патриций, но мне он тогда показался богатым и безмозглым наглецом. И пока я не узнал ничего, что заставило бы меня изменить мое мнение. И я опечален тем, что твоя дочь станет его женой. Она достойна лучшего мужа.

– Ты неправ, – мягко возразил сенатор. – И в отношении Секста, и в отношении того, что он станет мужем Корнелии.

Черепанов уставился на сенатора. Вот так сюрприз! Неужели…

Нет, он слишком много о себе возомнил. Сенатор вовсе не намеревался предложить ему стать зятем.

– Видишь ли, друг мой Геннадий, моя дочь допустила серьезную оплошность. Своим заступничеством она унизила храброго Секста куда больше, чем ты. Я знаю Секста с детства. Он очень горд.

И очень злопамятен. И никогда не простит Корнелии унижения. А я люблю свою дочь и расторгну помолвку. Например, потому, что предзнаменования по поводу их брака будут настолько неблагоприятны, что помолвку придется расторгнуть. Конечно, это обойдется недешево. Но я достаточно богат, а в Риме хватает юношей из родов не менее благородных, чем род Габиниев.

Сенатор поправил венок и с гордостью оглядел шеренгу «родственных» бюстов.

– Но тебе не следует забывать, – заметил он, – что ты обзавелся сильным и опасным врагом. Сексту весьма благоволит наш император, а его отец пользуется немалым влиянием в Сенате. Впрочем, не большим, чем я, – добавил Антонин Антоний не без гордости. – Однако ж вернемся к тебе, – продолжал сенатор. – Ты сейчас – самый младший кентурион в легионе. Но уже сумел доказать, что являешься отменным военачальником. И пользуешься в легионе уважением, совершенно несопоставимым с твоим скромным званием. Ты настолько уважаем, что попытка ущемить твои права вызвала чуть ли не бунт. И заместитель командующего вынужден был уступить младшему из своих офицеров.

– Я был прав, – заметил Черепанов. – И знаю, что все остальные офицеры были на моей стороне.

– Ну да, – кивнул сенатор. – Но это лишь означает, что в критической ситуации легион пойдет не за трибуном-латиклавием, а за тобой. Хотя ты – самый младший из офицеров.

– В критической ситуации легион пойдет за Максимином! – заявил Черепанов.

– Пока – да, – кивнул его собеседник. – Но у Максимина есть один серьезный недостаток. Он – Максимин. Самый большой. Во всем. И не забывает напоминать об этом. И еще он очень вспыльчив. И очень жесток. Иногда я радуюсь, что ему никогда не стать императором. Это был бы тиран пострашнее Калигулы.

– Почему ты считаешь, что Максимину никогда не стать императором? – заинтересовался Черепанов.

Он-то как раз считал, что из Фракийца выйдет отличный император. Правда, он почтя ничего не знал о Калигуле. Тот образ, который был создан современными ему кинорежиссерами, выглядел весьма сомнительно.

– У Максимина нет опоры в Риме, – пояснил Антонин Антоний. – Он ненавидит Сенат. И Сенат отвечает ему тем же. Некоторые сейчас готовы поддержать его, потому что считают полезным. Некоторые склонны поиграть на противоречиях между ним и Мамеей… Но все мы знаем, что лев на цепи это совсем не то, что лев на свободе.

– Но, кроме Сената, есть еще и народ, – заметил Черепанов. – Народ любит победителей.

– Народ? Народ Рима? – Антонин Антоний расхохотался. – Народ Рима любит победителей, это верно! Но народ считает победителем того, о ком ему скажут: вот победитель!

Как ты думаешь, кого римляне считают победителем парфян? Максимина? Или Александра, которому Сенат устроил триумф и который закатил по поводу победы многодневные Игры? Народ Рима, Геннадий, любит тех, кто устраивает праздники и раздает зерно. А командующий Максимин никогда не станет развлекать народ, чтобы добиться его переменчивой любви. Ибо считает, что ему достаточно любви своих легионеров.

– Думаю, он прав, – сказал Черепанов. – Двух армейских легионов хватит, чтобы разогнать весь этот сброд. И еще одного – чтобы выбить спесь из преторианцев. Сколько их в городе? Три когорты?

– Две, – уточнил сенатор. – Разогнать можно. Цезарь в свое время это доказал. Но то был Гай Юлий Цезарь. А Гаю Юлию Максимину до него далеко. Однако мы отвлеклись. Ты знаешь, что я пригласил тебя не только чтобы поблагодарить. Ты мне интересен, Геннадий Павел. Ты мне непонятен. И это привлекает меня. Но я чувствую, что ты – человек особых достоинств. И можешь достичь многого. Поэтому я, Антонин Антоний Гордиан, предлагаю тебе свою поддержку…

– В обмен на…

– В обмен на твою дружбу. – Сенатор одарил его открытой улыбкой.

– И только?

– Дружба такого человека, как ты, Геннадий, в наше переменчивое время может стать очень большой ценностью.

Черепанов пожал плечами.

– Ты преувеличиваешь мой потенциал, – сказал он.

– Возможно. Но это мой риск. Итак, ты согласен?

– Ну разумеется! – Черепанов засмеялся.

Он прекрасно знал, что радушие политика стоит не дороже недоступности проститутки. И вряд ли в этом времени дело обстоит иначе. По крайней мере, проститутки здесь такие же. Другое дело – конкретная выгода. Но что скрывать, предложение сенатора ему польстило. Дружба с представителем одной из лучших патрицианских фамилий – это не полкило фаршированных фиников.

– И чем же мы скрепим наш союз? – спросил он. – Клятвой богам?

– Ну не контракт же нам подписывать? – усмехнулся Антонин Антоний. – Юпитер свидетель, я говорю искренне.

И плеснул немного вина в сторону того угла, где, как бы возглавляя череду «предков», возвышалась статуя Юпитера.

– В таком случае я клянусь благосклонностью Венеры, что не использую во вред сказанного тобой сегодня, – произнес Черепанов и тоже плеснул в сторону мраморного изображения богини, которая ничего не возглавляла, зато изваяна была в позе весьма фривольной.

– И пусть Янус, который явно благоволит тебе, скрепит наше начинание! – на этот раз очень серьезно и торжественно провозгласил Антонин Антоний.

Они осушили чаши.

– А теперь, – Черепанов усмехнулся, – когда мы с тобой уже заключили союз, может, ты скажешь мне правду?

– Какую именно? – Сенатор тоже улыбнулся, обаятельно и чуточку простодушно. – Какую правду ты хочешь услышать, друг мой?

– Ту самую. Для чего потомку победителей Ганнибала, патрицию, чей род восходит к основателям Рима, понадобился какой-то младший кентурион, никому не известный и вдобавок варвар с отвратительной латынью? Неужели только потому, что этот варвар удостоился мимолетной благосклонности императора?

Сенатор засмеялся.

– Если я скажу: это желание богов? – весело проговорил он. – Ты мне поверишь?

Черепанов покачал головой.

– А если я скажу: мне нравятся твои глаза?

– Под каким соусом? Рыбным или фруктовым?

Гордиан вновь расхохотался.

А потом улыбка внезапно сошла с его лица: как будто сдернули маску.

– Ты прав, – сказал он. – Твоя латынь омерзительна, а благосклонность Августов – временна. Но есть нечто – важнее желаний богов и прихотей владык. Важнее Сената и народа Рима. Важнее его императоров… Это сам Рим, Геннадий. Вечный и неповторимый. Я вижу твои глаза, кентурион. Я вижу, как ты смотришь. Я не знаю, кто ты. Но я знаю, кем ты можешь стать. Не человеком Максимина. Не ставленником Александра или Мамеи… Гражданином Рима!