Жили-были старик со старухой - Елена Катишонок

Лелька устроилась на диване и открыла книжку. За окном мужской голос лениво позвал: «Кла-а-ва! А Клава-а-а!» Клава не отозвалась, и крик повторился снова, так же лениво и протяжно, будто неохотно. Через некоторое время девочка с сожалением оторвалась и опять подошла к окну, привлеченная равномерными скребущими звуками.

Привычно балансируя на мяче, она выглянула и увидела дядьку в кепке и ватнике, который сгребал граблями сухие листья. «Клава! А Клава-а-а!» — закричали опять. Часть двора была заасфальтирована, и грабли царапали жесткую поверхность. Прямо напротив окна высилась горка листьев и мелкого мусора. Заметив Лельку, дядька приостановил работу и постоял, опираясь на грабли, а потом спросил:

— Ты чия? Ты ихняя?

Девочка замотала головой. Дядька сморкнулся прямо на мусор, закурил папироску и посмотрел куда-то вверх. Мяч коварно покатился в сторону, и Лелька стукнулась о подоконник.

«Кла-а-ва! А Клава-а-а!»

Не обращая внимания на крик о Клаве, дядька бросил окурок туда же, в кучу мусора и пыльных листьев, и ушел по лестнице на верхний двор.

«Братья Лю» были прочитаны. Хотелось кушать. Она примостилась в диванной ложбинке и задумалась, кто такая Клава. Должно быть, та, с прищепками. Дверь в прихожую была наполовину застекленной, и в углу стекла сидел такой же длинноногий «паук», как у них в кухне на буфете. «Клава! А Клава-а-а!»

А может, Клава уехала далеко-далеко, а этот не знает. Кино, наверно, скоро кончится. Стало немножко зябко, и она залезла под плед. Странно: плед пахнул как-то иначе, не как раньше. Грабли больше не скребли, и тот же тягучий голос звал Кла-а-а-аву, но это она слышала то ли во сне, то ли сквозь сон, а потом вместо Клавы стали звать: «Ляля! Ляля! Проснись, Ляля!», и кто-то другой сказал громко: «Я так и знал». Девочка проснулась, потому что Тайка трясла ее обеими руками:

— Зачем ты спички зажигала, я тебе запретила! Я кому говорила, не трогай спички!

В комнате горел свет. Было дымно, словно кто-то курил, и Лелька закашлялась.

— Тебя, кажется, спрашивают, — громко и строго сказал солдат, — ты зачем спички брала?

Лелька была сонная, ее знобило и першило в горле.

— Я не брала. Я не знаю даже, где тут спички лежат.

— А дым откуда? — нахмурилась Таечка. — Может, тебе холодно стало, и ты хотела печку затопить? Лучше правду скажи, Ляленька.

Лелька засунула в сетку мяч и «Братьев Лю».

— Я домой хочу.

Тайка нагнулась и подняла с полу жестяную кукольную плиту:

— Во-о-от где она спички зажигала. Теперь понятно, откуда дым!

— Никакие — спички — я — не — зажигала!

— И еще врет, — возмутился солдат. — Ты смотри, как выкручивается!

Таечка беспомощно повернулась к нему:

— Матушкино воспитание. Кошмар один. Вот так я и мучаюсь. Ее перевоспитывать надо, — она развела в бессилии красивые смуглые руки, — но мне не справиться.

— Я не трогала спички, — повторила Лелька, — я… я побожиться могу! И не зажигала ничего.

— А дым откуда, от Святого Духа? — засмеялся солдат.

— Совсем святошу из ребенка сделали, — Тайка задумчиво вытянула губы.

— Я ничего не знаю про дым, я спала! — крикнула Лелька. — Я домой хочу!

— Ума не приложу, — печально сокрушалась Таечка, — как это вранье из нее выбить.

Нет, не перевелись еще рыцари!.. Девочка увидела, как солдат, помедлив, взялся за начищенную до блеска пряжку ремня, и ремень вдруг раскрылся, словно распался на две половинки, и оказался у него в одной руке, а другой он сгреб Лельку.

— Будешь врать? Говори, будешь врать?..

Почти оглохнув от ужаса и боли, она завизжала яростно: «Дурак!», что и решило дело. Солдат рассвирепел и держал крепко.

— МАМА!..

Но Таечка качала головой со скорбной безысходностью, и было видно, что ей очень, очень тяжело.

…Вопреки обыкновению, заходить Тайка не стала. Осторожно нажала ручку двери, а сама побежала по лестнице вниз. Лелька кинулась в комнату. Ира читала, высоко подняв в руке книгу. Старуха, в долгой белой рубашке, сидела на кровати и заплетала на ночь такую же белую косичку.

— Явилась пропажа! А я тебе пенок с варенья…

Девочка уткнулась в мягкий теплый живот, пряча в белых складках распухшее лицо, и затряслась от новых слез и икоты.

Старуха никогда не задавалась вопросом, стоит ли мировая гармония слезинки замученного ребенка, да и вообще едва ли знала о писателе Достоевском; отбросила за спину недоплетенную косу. Ирина кинулась было за дочерью… но вернулась: тут ребенок заходится. В продолжение своего рассказа девочка дрожала и длинно, судорожно всхлипывала. Матрена сбрызгивала ее святой водой с уголька и подносила чашку ко рту, не спуская с рук ни на минуту, в то время как Ира хлопотала над ванночкой. «Все снимай; насквозь дымом провонявши. И голову давай, вот так. Потерпи, золотко; закрой глаза. А я тебе пенок с варенья зна-а-атных оставила!..»

Перебираясь из уже тесноватой ванночки в толстую простыню, вдыхая самый лучший в мире запах — запах бабушкиного шкафа, переходя из одних ласковых рук в другие и все еще дрожа, Лелька стала часто зевать и уснула прямо у Иры на коленях. Та осторожно уложила внучку в постель и перекрестила. Перевела взгляд на мать и впервые, пожалуй, увидела на этом лице растерянность.

Капли пили обе, да что толку. Сидели на старухиной кровати, Ира все еще с пипеткой в руке. Матрена гневным шепотом перечисляла способы расправы: «В казарму пойду! У солдат начальство не любит шутки шутить: как узнают, вон погонят! В шею!» Или: «Пусть только придет, я ему все скажу. Что, скажу, это тебя в детском доме так воспитывали, чтоб — ребенка ремнем?!» И тут же, противореча себе: «Не-е-ет, теперь ноги его здесь не будет. Не посмеет в дом прийти. Да я и не пущу его!»

Ира, по обыкновению, ничего не говорила. Бросила в рот две бежевые таблетки цитрамона, отпив из Лелькиной чашки с нарисованным синим мячом. «Мама, мама!» — и зарыдала беззвучно и отчаянно. Старуха не мешала и не успокаивала. Пусть. Дочка непутевая, прости меня, Пресвятая Владычица, да хахаля какого завела — на сироту руку поднял. Ведь ребенка пальцем никто не трогал! Ах, Гриша, Гриша, подумала укоризненно, как рано ты ушел! Сейчас бы…

Что «сейчас», она никому объяснить бы не сумела. Откинулась на высокие подушки, медленно перебирая пальцами тонкие белые пряди, и ей хотелось, чтобы коса никогда не кончалась. Что-что, но смятение Матрене было свойственно так редко, что эти моменты можно пересчитать по пальцам. Да и то всегда, всегда находила она решение. А сейчас… Главное, Тайка — что кошка нашкодившая: в дом не зашла. От-т паскуда! Эти-то сервиз приготовили, горько усмехнулась она, вспомнив Тонины хлопоты, да к сервизу конвертик «на обзаведение». Все Федя чудит: «новоселье», «устроить жизнь», «ребенку отец нужен»… Спаси Христос от такого «отца»! Тоже, потатчики.

Это и было решением — Федя. Конечно, он; кому ж еще за сироту заступиться.

Оттого ли, что не было надежды на седовласого доктора с потертым саквояжем, а скорее, оттого, что ласковые руки сделали свое дело, обошлось без нервной горячки. Правда, от каждого звонка в дверь Лелька убегала и пряталась под кресло, однако звонили, слава Богу, редко. Тайка на глаза не показывалась; старуха торжествовала и в то же время ярилась: «Ей до ребенка дела нету!..»

Разговор с Тоней и Федей вышел каким-то сумбурным, хотя никто не мешал. Девочку отправили гулять во двор. Тата с подружкой ушли в ботанический сад. Юраша объявил, что должен встретиться с товарищем в библиотеке, и Тоня едва успела удивиться, к чему это он напялил выходной костюм в библиотеку, для товарища?.. И костюм, и ботанический сад, и страстное желание Феденьки возлечь на кушетке с новым «Вестником дантиста» были забыты после первых же слов старухиного повествования.

Сидели в кабинете, откуда был виден двор. Ира то и дело подходила к тяжелой портьере и смотрела в окно. Феденька курил, глядя то на стол, где под стеклом лежала их свадебная фотография, то на кушетку напротив со свежим журналом, но не видел ни того, ни другого и даже пепельницу, к неудовольствию жены, заметил не сразу. Было от чего впасть в растерянность.

— Пятерых вырастили, слава Богу, всех на ноги поставили и без ремня управились, — гордо и горько закончила Матрена. — Ты, може, думаешь, Коля своих ребят колотил?

Нет, такое Феденьке и в голову бы не пришло.

— Подожди, мама, — вмешалась Тоня, и старуха с готовностью повернулась к ней, — подожди. Ребенок есть ребенок, и все дети балуются. Дома она паинька, а там начала шалить.

— С кем, с пустыми стенками?! На кой было ребенка в чужом доме на ключ запирать, в такую погоду?! Матка, называется… Сама в кино, а потом…

Все были растеряны и раздражены. Ирина с матерью — оттого, что надо было рассказывать о прошлом воскресенье и, значит, снова проживать страшный вечер. Супруги были раздосадованы, потому что рушилась стройная модель зарождающейся молодой семьи. Модель обоим очень нравилась, ибо являлась плодом их собственных вдохновенных умственных усилий. Тоня мечтала, как она научит крестницу вести дом, экономно покупать продукты, грамотно и питательно готовить — не зря ведь была подарена ей «Книга о вкусной и здоровой пище», с дальним прицелом подарок! Феденька приучал себя к мысли, что суженого на коне не объедешь, хотя сам испытывал все ощущения гарцующей лошади, ловко берущей это препятствие. Впрочем, он не признавался в этом даже себе. Вместо этого старался припомнить, кто из музыкального мира — консерватория? симфонический оркестр? — обращался в их клинику: в ушах звучали беспощадные формулы тещи «пасти коров» и «в дудку дудеть». И вот теперь эта уютная модель рушилась, как карточный домик, хотя карточный домик Федя видел только единожды и был поражен легковесностью конструкции и прочностью метафоры.