Когда опускается ночь - Уилки Коллинз

следующий раз осветить самые дальние углы. К счастью, ветка пролежала в пещере очень долго и в этом укрытии превосходно высохла, поэтому занялась легко, словно лист бумаги. Габриэль дал ей основательно разгореться и вернулся в пещеру, на сей раз сразу же направившись к дальней стене.

Он пробыл среди камней долго — ветка успела догореть почти до пальцев. Когда он выбрался наружу и отбросил в сторону догоревший обломок, на щеках его играл густой румянец, глаза сверкали. Он бросился вприпрыжку через вереск и кусты, по которым еще совсем недавно пробирался с такой осторожностью, и кричал на бегу:

— Я могу жениться на Перрине с чистой совестью! Я сын самого честного человека во всей Бретани!

Габриэль осмотрел всю пещеру, каждый ее уголок — и не нашел под Купеческим столом ни малейших признаков, что когда-то там лежал мертвец.

Глава III

«Я могу жениться на Перрине с чистой совестью!»

В иных краях никому и в голову бы не пришло, что сын может искренне полагать, будто убийство и попрание законов гостеприимства, тайно совершенные отцом, делают его самого, не имевшего ни малейшего отношения к этим злодеяниям, недостойным жениться на своей нареченной; подобная картина показалась бы неестественной, противной человеческой природе. Однако среди простых обитателей той провинции, где жил Габриэль, подобная обостренная щепетильность отнюдь не была из ряда вон выходящим исключением из общепринятых правил. Жители Бретани при всем своем невежестве и суевериях соблюдали законы гостеприимства благочестиво, будто религиозные обряды, принятые в их стране. Присутствие гостя-странника, богатого ли, бедного ли, у их очага было для них равносильно явлению святого. Его безопасность была их главной заботой, сохранность его имущества — их главной ответственностью. Сами они могли голодать, но готовы были поделиться с ним последней коркой, как поделились бы с собственными детьми.

Добродетель гостеприимства народ Бретани впитывал с молоком матери, и любое оскорбление этой добродетели неизменно вызывало отвращение и неизменно каралось отторжением. Именно бесчестье занимало все мысли Габриэля у одра умирающего деда, именно страх тяжелейшего позора, который невозможно смыть, лишал его дара речи при Перрине и вызывал у него ужас и стыд, от которого он считал себя недостойным смотреть ей в глаза, и когда розыски у Купеческого стола доказали, что там нет ни малейших следов преступления, о котором говорил старик, это открытие принесло Габриэлю блаженное облегчение и всепоглощающую радость, выраженные в одной-единственной мысли, которая и породила его первые восторженные слова: теперь он мог жениться на Перрине с чистой совестью, поскольку был сыном честного человека!

Когда Габриэль вернулся в лачугу, Франсуа еще не было. Перрина была потрясена переменой в Габриэле, ее заметили даже Пьер и девочки. К этому времени младший брат благодаря отдыху и теплу совсем оправился и смог рассказать об опасных приключениях, пережитых в море той ночью. Все еще слушали рассказ мальчика, когда пришел Франсуа. На сей раз Габриэль сам протянул ему руку и сам сделал шаг к примирению.

К его полнейшему изумлению, отец отпрянул. Франсуа был склонен к перепадам настроения, и, по-видимому, за время, которое он пробыл в деревне, с ним тоже произошла перемена. При взгляде на сына он лишь недоверчиво нахмурился.

— Я не подаю руки тем, кто во мне усомнился! — воскликнул он громко и раздраженно. — И сам с тех пор сомневаюсь в них. Ты плохой сын! Ты заподозрил отца в каком-то бесчестии, о котором даже не посмел сказать открыто, а у тебя не было ни малейших доказательств, кроме бреда полоумного умирающего старика. Не заговаривай со мной! Я не стану тебя слушать! Шпион — не товарищ невинному. Иди донеси на меня, ты, переодетый Иуда! Я ни в грош не ставлю ни твои тайны, ни тебя самого. А что здесь до сих пор делает эта девчонка Перрина? Ей давным-давно пора домой! Мы ждем священника, и нам тут чужие ни к чему, когда в доме покойник. Отведи ее в усадьбу и, если хочешь, там и оставайся, здесь ты никому не нужен!

Во всем его облике было что-то такое, когда он произносил эту речь, — что-то столь странное, столь зловещее, столь ясно указывавшее на некий двойной смысл его слов, — что сердце у Габриэля тут же сжалось, и в тот же самый миг в голове его пронесся вопрос, от которого было уже не отмахнуться: вдруг отец проследил за ним, когда он ходил к Купеческому столу?

Даже если бы Габриэль пожелал объясниться, сейчас для этого было не время, поскольку и вопрос, и подозрения, которые он пробудил, полностью уничтожили все его надежды и всю убежденность, которую Габриэль ощутил утром. Душевные муки, вызванные этой внезапной переменой от радости к страданию во всех его мыслях, вызвали и физическую боль. Здесь, в этой лачуге, в присутствии отца Габриэль словно задыхался, и когда Перрина торопливо набросила плащ и, то краснея, то бледнея, выскочила за дверь, жених поспешил последовать за ней, словно хотел сбежать из дома. Еще никогда свежий воздух и вольный солнечный свет не виделись ему настоящими посланцами Небес, ангелами-хранителями!

Пока они шли к усадьбе, Габриэль сумел утешить Перрину и смягчить впечатление от отцовской грубости, сумел заверить ее в неизменности своих чувств, на которые не могло повлиять ничего на этом свете, — но в остальном он был бессилен. Он не решился поведать ей о том, что занимало все его мысли: из всех людей на свете ей последней он мог раскрыть страшную тайну, которая грызла его сердце. Едва усадьба показалась вдали, Габриэль остановился и распрощался с Перриной, пообещав скоро увидеться, с напускной веселостью и нешуточным отчаянием в душе. Что бы ни подумала сейчас бедняжка, у Габриэля не хватило бы духу посмотреть в глаза ее отцу и услышать, как тот по своему обыкновению весело и с удовольствием рассуждает о скорой свадьбе Перрины.

Оставшись наедине с собой, Габриэль стал мерить шагами открытую пустошь, сам не зная и не думая, куда идет. Сомнения в невиновности отца, развеявшиеся было после похода к Купеческому столу, пробудились снова из-за отцовских же слов и обращения, более того, даже укрепились, хотя у Габриэля еще недоставало храбрости признаться в этом самому себе. Он был вынужден заключить, что итоги его утренних поисков на самом деле не дали окончательного ответа, что загадка не решена и истина не установлена, и одно это было ужасно. Но ярость последних отцовских слов, выражавших недоверие к нему, резкая неописуемая перемена в поведении отца, когда он их произносил, — как все