Око Судии - Р. Скотт Бэккер

— Малыш? — позвала она и бросила взгляд в зеркало на свою улыбку. Оказалось, что та вышла такой вымученной, что Эсменет от ужаса бросило в жар. Вот как теперь она выглядит всякий раз, когда улыбается — как будто она просто кривит губы?

Кельмомас молча разглядывал свои ноги.

Эсменет отпустила рабов легким щелчком пальцев и повернулась к сыну. В прохладном утреннем ветерке плыла птичья песенка.

— Малыш… А где Порси?

Она сама поморщилась от этого вопроса, который задала лишь по привычке. Порси за небрежность высекли и отослали. Кельмомас не ответил, и Эсменет отвела взгляд и снова посмотрела в зеркало, делая вид, что ее занимают складки муслина на талии. Руки машинально собирали и разглаживали ткань, собирали и разглаживали.

— Я… я могу быть Сэмми…

Кажется, она услышала эти слова больше грудью, чем ушами. К сердцу прилил холод. Но она продолжала стоять лицом к зеркалу.

— Что это значит? Кел, что ты такое говоришь?

Родители настолько привыкают к своим детям, что нередко перестают их воспринимать, поэтому какие-то внезапно проявляющиеся мелочи вдруг поражают и тревожат. Потому ли, что Эсменет смотрела на сына в зеркале или вопреки этому, но он вдруг показался ей маленьким чужаком, плодом другого, неизвестного чрева. На мгновение ей подумалось, что он слишком красив, чтобы…

Чтобы ему верить.

— Если ты не… — начал Кельмомас сдавленным голосом. Он мял правой рукой ткань туники, так что край дополз уже до колена.

Наконец Эсменет обернулась, вздохнула и сразу же устыдилась, что вздох мог бы показаться раздраженным.

— Малыш, если — что?

Его узенькие плечи дрогнули в беззвучном рыдании. Он смотрел вниз с той отчаянной сосредоточенностью, на какую способны обиженные мальчики — как будто собираясь кого-то задавить взглядом.

— Если не хочешь, чтобы я… Если ты не хочешь, чтобы был… Кельмомас, я могу быть Сэ… Сэмми.

Чувство потери вновь обрушилось на нее, оглушило до оцепенения. Она потрясенно осознала всю глубину своего эгоизма. Да горевала ли она по Самармасу на самом деле, спрашивала себя ее исстрадавшаяся душа, или только превратила его в свидетельство своей тяжкой доли? По ком был ее траур?

Она хотела заговорить, но голоса не было.

Кельмомас попытался совладать с дрожащими губами.

— Я в-ведь такой же… я же п-похож на…

Он сел на пол, а потом рухнул весь, бесформенной кучей шелков. Он не хныкал и не рыдал, он голосил, хотя звук получался соразмерным его телосложению, но такой глубины и надрыва, что в нем слышалось нечто звериное.

Оторвавшись от своего отражения, Эсменет, шурша холодной тканью, встала над ним на колени. Теперь, когда она видела свое преступление, ей чудилось, что она все понимала с самого начала. Кружа по лабиринту жалости к себе, задавленная весом бесконечных дел и забот, она не нашла времени остановиться и задуматься о том, как страдает Кельмомас. При всей подавленности и опустошенности последних дней, она, как все матери, обладала крепкой, словно кремень, натурой, закаляющей сердце общей унаследованной в поколениях мудростью. Дети умирают. Они умирают всегда, таков этот жестокий мир.

Но не для Кельмомаса. Он потерял гораздо больше, чем брата и товарища по играм. Он потерял собственную жизнь. Он потерял самого себя. И это не укладывалось у него в голове.

«Я — это все, что у него осталось», — думала она, гладя его тонкие золотистые волосы.

Но что-то внутри все равно замирало от ужаса.

Дети. Как они много плачут.

Если не считать бело-золотых знамен с изображением Кругораспятия, императорский зал для аудиенций на Андиаминских Высотах почти не изменился со времен Икурейской династии. Все было задумано так, чтобы повергнуть в трепет просителей и подчеркнуть славу и величие восседающих на троне. Прежние нансурские императоры всегда стремились к помпезности, не вяжущейся с их реальной властью, полагая, возможно, что иллюзия, если следовать ей с достаточным упорством и рвением, может воплотиться в жизнь.

Как говорил Келлхус, статуи — настолько же молитвы, насколько и орудия, преувеличение, закованное в преуменьшающий камень. То, что мир усеян развалинами капищ, много нелестного говорит о человеческой душе. Люди всегда стараются торговаться с позиции силы, особенно если в сделке участвуют боги.

Сегодня, все время думалось Эсменет, эта мысль наверняка подтвердится.

Она уже вполне привыкла к своему месту у самого трона, на возвышении, даже полюбила там сидеть. В нескольких шагах от ее ног широкими полукружиями нисходили к Аудиториуму ступени, туда, к тому месту, где собирались придворные и кающиеся преступники. По обеим сторонам вздымались ряды огромных колонн, уменьшаясь с перспективой в размерах и освещенности. Между их мраморными стволами неподвижно висели узорчатые гобелены, каждый из которых был подарком от какой-то провинции Новой Империи, и на каждом из них в качестве основного мотива было изображено Кругораспятие. Животные тотемы от туньеров. Тигры и переплетающиеся лотосы от нильнамешцев…

Казалось, что все было увязано с ее положением, как будто у камней и у пространства были лица, которые они могли поворачивать к ней и почтительно опускать. Она находилась в неподвижном центре, неосязаемой точке равновесия.

Но больше всего ей нравилось отсутствие задней стены — ощущать, как естественный свет льется ей на плечи, знать, что все собравшиеся в Аудиториуме видят ее на фоне ярко-синего небесного свода. Самая уязвимая позиция, место для статуи божества, оказывалась слишком неуловимой и размытой, чтобы служить прямой мишенью для проклятий. Ничего не любила она так, как вечерние аудиенции, когда просителям приходилось закрываться руками от солнца, чтобы видеть ее. Поэтому говорить и поступать ей можно было с безнаказанностью бестелесного силуэта.

Ей нравилось даже то, что птицы постоянно запутываются в едва видимой сети, которой завесили проем, чтобы не дать им гнездиться в сводах зала. Было что-то и зловещее, и воодушевляющее в трепете крыльев и лихорадочной борьбе, которые она чувствовала справа и слева. Они избавляли от необходимости бросать угрозы. Каждый день попадалось по одной-две птахи, и их жалкие потуги освободиться были слишком слабы, а крики слишком пронзительны, чтобы вызывать искреннее сострадание.

Сегодня их было четыре.

Иногда после захода солнца она разрешала Самармасу помогать рабам освобождать птиц. И тогда — огромные, как при виде чуда, глаза. Дрожащие ручонки. Его улыбка напоминала гримасу страха, такой она была широкой.

Мягко нарастающее звучание молений с верхних галерей возвестило скорое появление матриарха — это был один из бесчисленных гимнов аспект-императору.