Цареградский оборотень - Сергей Смирнов

Разрезав путы, Брога бросил их в Велесову яму, и веревки не упали на дно, а на глазах изумленного слобожанина перевалились через яму то ли радугой, то ли мостом. Сначала Брога видел серую радугу, а когда ступил на нее, под ногой оказался мост. Так, не пересекая Лучиновых межей, Брога весело перескочил по легкому мосту прямо на чистую Лучинову землю. Он устремился вслед за похитителями, вспоминая все еще тяжелой, как дубовый пень, и сильно гудевшей от подлого удара головой добрый совет старого Богита и до грядущей ясной поры полагая, что северский жрец уже добрался до Большого Дыма и собирает против радимичей сильную подмогу. Бесшумно, как утренний ветер-перелесник, Брога несся по чужим тропам и путям и все больше удивлялся, замечая, что все кротовые норы радимичи на своей земле заперли, как сундуки, настоящими коваными замками, все дупла заткнули осиновыми вениками и даже для муравьев навесили через свои тропы сплетенные из осиновых ветвей лавы в ладонь шириною.

Долго и неспроста петляли и сами радимичи по своим заговоренным тропам. Сначала Стимар только слышал над собой их дыхание, похожее на треск сухих листьев в огне. Потом ему обожгла спину первая капля чужого пота, за ней -- вторая, и наконец пошел едва стерпимый, горячий, как кипяток, дождь. От того дождя на спине у северца вздувались волдыри, зато когда чужаки Лучиновы дотащили Стимара до своего града, ни одна собака не залаяла на него, потому что весь он был в радимическом поту и, хоть едва не захлебнулся чужой липучей солью, зато пах уже, как настоящий радимич.

Поначалу Стимар не страшился чужих путанных троп и даже радовался тому, что не похож на других и все в его жизни происходит наоборот: теперь не он, как бы подобало истинному охотнику, крадет себе невесту из чужого рода, а его самого украли для приплода в чужой род. Но чем ближе, хоть и не виднее в глухой чаще, становился Лучинов град, тем все больше делалось княжичу не по себе. И не угори он от чужого пота, мог б случиться с ним родимец, какой не раз случался с княжичем раньше -- в его младенчестве, детстве и отрочестве.

Первый десяток поприщ радимические тропы были как тропы, на второй сотне стали напоминать княжичу девичью косу, а третья тысяча выглядела точь-в-точь как необрезанная и еще не засохшая пуповина. Княжич еле перевел дух, когда тропа кончилась не в разверзнутом чреве, а в воротах Лучинова кремника, что был не выше северской бани или самой большой в здешних радимических лесах муравьной кучи.

Просто и неважно жили радимичи, хотя и гордились не в меру тем, что происходили от громового пальца -- то есть от самого Перунова мизинца, случайно отстреленного молнией и упавшего мимо лона на землю, в речной песок. Поттому не было у них в княжьих палатах ни крыльца, ни ступеней. Все Лучиновы тропы, и протоптанные, и заросшие, вели прямо к княжьему столу и кончались во тьме, между обхватных колод, на которых тучей лежала столешница. Зимой к тем колодам подбирались зайцы и обгрызали с них кору, а к лету со всех колод всякий раз приходилось обрубать молодые ветви-побеги. В той же колоде, что приходилась под левую руку князя, в просторном ее дупле, обитали шершни и хором гудели, когда князь бывал не в духе.

Стимар, поглядев вперед исподлобья, догадался было, что его хотят спрятать в темном вертепе, однако перед самым вертепом он вдруг не по своей воле взмыл носом вверх, как рябчик из кустов, и оказался перед князем Лучином. Лучин сидел, положив руки на дубовую столешницу, напоминавшую лодочное дно, и пускал по ней из пальцев маленьких охотничьих псов.

Князь был как князь. Как у всех славянских князей в ту пору, у Лучина под нижним веком правого глаза всегда оставалась в запасе одна утренняя заря, а в левом зрачке -- один молодой месяц. В его бороде всегда можно было найти золотой волос, но только один. Наконец если князь сжимал разом оба кулака, то в правом всегда оказывалось одно насквозь черное зерно, а из левого кулака начинал по каплям выжиматься между пальцев наружу яркий свет. Лишь одной причудой отличался Лучин от других князей -- невиданной шейной гривной, которая в день его совершеннолетия была выкована у него прямо на шее из цельного векового ужа.

-- Здравствуй, княжич Туров! -- первым поздоровался Лучин, хотя по годам годился Стимару хоть в отцы, хоть в деды.

-- И ты здоров будь, князь Лучин,-- ответил Стимар, склоняясь на треть положенного и внимательно приглядываясь к месяцу в левом зрачке радимича.

Тот месяц туманился и краснел -- значит, дело шло к ветру, а раз к ветру, то -- и к новой погоне.

“Значит, и от тебя уйду, князь! Придет черед,”-- весело подумал Стимар, с трудом сдерживая хитрую ухмылку.

-- Сберегли мы твою жизнь, княжич, хоть и несли, будто покойника,-- сказал Лучин.-- Не обессудь за то.

-- Может, сберегли, а может и нет,-- заметил Стимар.

Князь-воевода Лучин, однако, тоже был непрост.

-- А хочешь, Туров княжич, возьми за себя виру, как с мертвого,-- предложил он.

-- Хватит ли у тебя, князь, за обоих разом расплатиться,-- засомневался Стимар.-- Положи за первого, а за второго, пока отпустишь, и платить не придется.

Месяц в глазу радимича затянуло облаком. Лучин нахмурился, ища, что сказать. Псы, тем временем, стали рыскать вокруг большой братины с медом, пустившей корни в столешницу, и наконец, выгнав из-под ее корней лисицу, разорвали ее в клочья. Видя удачную охоту, князь нашелся:

-- Как бы вовсе платить не пришлось, если твои Туровы вновь погонят тебя, будто волка.

-- Может, и правда их...-- решил попугать радимичей да и самого себя Стимар, тоже видя, как рвут добычу псы.-- Может, и вправду испортили мне кровь ромеи.

Ночь в левом глазу князя прояснилась, месяц просветлел, а утренней зарей Лучин подмигнул на запад, и с той стороны сразу появился волхв радимичей, который хоть и годился старому Богиту в правнуки, а борода его была уже седа по обе стороны дня и ночи.

Крепко прижав языком к небу все вещие слова, он бросил на тень Турова княжича коровье копыто, и оно, ударившись об тьму, тонкую, как нечаянно произнесенная во сне молитва, звякнуло и покатилось до самых ворот кремника. Радимичам послышалось, будто у княжеского коня, скакавшего по зимней реке, сорвалась и упала на лед подкова. А Стимар очень удивился, ведь у него зазвенело в ушах от упавшей позади на мраморный пол ромейской монеты. “Как в глухом лесу мог оказаться мраморный пол и золотая монета?”-- спросил он и самого себя и того, второго, пришедшего с ним из Царьграда. Достаточно было ему хотя бы одному обернуться и обоим узнать, но Стимар помнил с детства, что на чужой земле нельзя оборачиваться..

-- Дно у тени Турова княжича поверх его следа, а не с изнанки, -- отпустил хорошие вещие слова Лучинов жрец, а плохие проглотил до худого часа.-- Значит, он человек, а не волкодлак.