Венчание со страхом - Татьяна Степанова

В то утро Раков, кстати, ехал из нашего опорного пункта в Братеевке. За дежурство ночное у нас отгул, собака, получил. И решил завернуть на Речную улицу. В квартиру к Жуковым он, даже когда со старшим дела обделывал, никогда не поднимался, не хотел у соседей светиться. Тот, кому надо, услышит треск мотоцикла и поймет: есть работенка. Ну мальчишки — а Стасик в эти дни жил у Жукова-младшего — услыхали и увидели его в окно. И Стасик к нему тут же спустился во двор. И, видимо, там Раков передал ему маленькую партию марихуаны — на затяжечку. Сказал, что вечером, мол, еще даст. Первую партию Стасик должен был сбыть у военчасти — в выходные там много всякого народу крутится, товар поэтому ходко идет. Потому-то он и не вернулся больше в квартиру к Кешке — побежал на станцию на электричку, чтобы успеть до перерыва. Как он провел время до вечера, мы никогда уже не узнаем. Может быть, купался на канале, может, околачивался у дач в Братеевке. А вот часам к восьми, когда в клубе начиналась дискотека, он электричкой вернулся в Каменск.

С Крюгером они встретились на станции. Тот отдал мальчишке пять спичечных коробков с марихуаной и приказал дождаться конца дискотеки с тем, чтобы тот вернул Крюгеру выручку. У них так заведено было — расчет после. Стасик все так и сделал. Дискотека закончилась в половине второго ночи. Мы ту публику опрашивали, но никто, естественно, ничего, это и немудрено в том борделе. А все обстояло вот как.

Раков предложил отвезти Стасика домой на мотоцикле, а по дороге и расплатиться. Того и упрашивать не надо: на моторе да под луной… Если взглянуть на маршрут от клуба до Речной улицы, как раз путь через перекресток улицы Новаторов пролегает. Раков показывает, что дело обстояло следующим образом: ему «приспичило», а Стасик начал капризничать, говорил, что устал, хочет спать. Просил отдать деньги. Но Раков свернул уа свалку и там предложил мальчику сначала отработать удовольствие. Тот отказался, начал клянчить деньги вперед. Они поссорились. Раков нож вытащил (всегда с собой носил на всякий случай, как говорит, но не для того, чтобы убить, а просто пугнуть вроде решил), А мальчишка-то не испугался, — Сергеев вытащил из кармана мятый листок, расправил его на столе. — Вот крюгеровское самое первое признание, чистосердечное нацарапал кое-как. Слушайте. — И он начал читать монотонно и бесстрастно: — «Кораблин закричал, что я „гомик“, что он меня ненавидит, что я ему опротивел, что вот, мол, дай только вернется из тюрьмы его брат и они меня „сделают“, а потом снова потребовал деньги. А мне тут так тошно стало от того, что всякая слизь будет меня вот так попрекать, и я ударил его ножом в грудь. Ударил этого защеканца. Он упал. И тогда на меня что-то нашло. Я начал тыкать его ножом. Сколько ран нанес, не помню. Мальчик молчал. Не стонал. Луна светила ярко, а потом ее закрыла туча, стало темно. Когда я понял, что он мертв, я сел на мотоцикл и уехал оттуда. В пути меня застиг сильный ливень». — Сергеев снова сложил бумажку и придавил ее ладонью, словно белого гигантского червя.

Катя закрыла глаза. Как он бесстрастно читал. Без всякого-выражения, без сострадания. Так читают только полицейские и милицейские, прокурорские и судейские.

Да еще патологоанатомы. Да еще дикторы. У них у всех как-то странно изменилось отношение к этому делу, когда они услышали позорную ту кличку.

Кравченко и тот губы кривит брезгливо:

— Из молодых, да ранний. Растут пацаны, глину месить учатся.

А Мещерский на все это грустно и заумно заметил:

— Что ж, новый Ганимед, возлюбленный великого Зевса. Таких ганимедов в Древнем Риме, например, полны лупанарии были. Особенно, говорят, ценились мальчики из Александрии и в том же самом невинном возрасте, от восьми до двенадцати лет. Уродовали их все кому не лень. Вся эта сатириконовская публика: и поэты, и патриции — не считали для себя зазорным, и философы, и великие полководцы. Все. И Петроний, и Платон, и Марциал, и Катулл. Что, Катюша, морщишься? Это жизнь наша. Какой она была, есть и будет. Жизнь — гнилое болото, где все мы пускаем пузыри в грязи и своих нечистотах. А ты как думала? Ты ж не про кого-нибудь, а про педофила статью намеревалась писать. Правду писать, вот и правда тебе. Полная, горькая. Так что не криви губки, не вздыхай, а принимай все так, как оно есть. Как оно в нашей жизни бывает.

О нет, Катя тогда не морщилась. Сережка просто не понял ничего. Она кусала губы, чтобы не наговорить им грубостей.

"МУЖИКИ. Что они понимают?! Кого судят?! Ребенка. Мальчишку. Ему было десять лет. Он не знал своего отца. Мать его выбросила на улицу, чтобы не мешал ее «личной жизни». Брата посадили. Жена брата завела себе нового любовника. А он, Стасик Кораблин, всем им мешал. У него не было даже крыши над головой, куска хлеба, игрушек, книжек — не говоря уже о сверкающе недосягаемой мечте — мотоцикле. Десять лет и только — грязь, грязь, грязь, слезы, стыд, боль. Десять лет и двадцать девять (!) ножевых ран: почти по три на каждый прожитый год. Ганимед… Да что ты, князь, понимаешь в этом?! Вас бы самих, таких благополучных, сытых, из хороших московских семей, воспитанных и культурных, ткнуть носом в это смердящее болото, в эту вонючую жижу, в эту жизнь… А ты — Ганимед! Да Ганимеда великий Зевс в конце концов поместил на небе, сделав сверкающим созвездием Водолея, эра которого у нас на дворе. А куда поместили Стасика после всех его мук? Куда?!

И они еще осуждают, хмыкают, высчитывают его пороки, смачно выговаривая это самое «защеканец». Нет, дорогие мои, Павлов-то, выходит, действительно прав, тысячу раз прав: надо было этому гаду, этой твари, этому Крюгеру сломать шею! Чтобы он никогда больше не посмел произносить этой своей гадской клички — ни на следствии, ни на суде. Никогда!"

Катя чувствовала тогда, что задыхается от ярости. Она наклонилась низко, чтобы приятели не увидели ее побелевшего лица. Но гнев скоро утих. Что-то сжало горло. Вспомнилось, как Кора блина рассказывала о Стасике: «Он жуков ловил майских и сажал в спичечные коробки. Одного мне подарил от чистого сердца».

Спичечных коробков ему действительно хватало. Именно туда Крюгер отвешивал ему порции марихуаны — «косячки».

— Ну а на Ракова-то не желаешь взглянуть? — спросил напоследок Сергеев, когда они собирались домой. — Он тут пока в больнице под охраной. А то увезут в изолятор и поминай как звали. Хочешь, проедем прямо сейчас?

— Знаешь что, Саша, — Катя, чуть помедлила. — А пошел он к… Не умею я ругаться, а хочется порой. Так хочется! Ты ему передай от меня: ему, мол, лучше умереть. Сдохнуть — вот что я ему желаю. И статьи про него никакой не будет. Ничего не будет. Я хочу, чтобы про него все забыли как можно скорее. Имени чтоб его даже не сохранилось. А статья — это всегда память, пусть даже худая. А он, Саша, по моему глубокому убеждению, даже такой памяти недостоин. Пусть он сгинет — вот что ему передай.

— Ну, как знаешь, — Сергеев казался разочарованным. — Все равно ведь — раскрытое дело. И частица твоего труда в нем есть.

— Ничего там нашего нет, Сашенька. Если бы не Витька Павлов, у нас тут было бы еще два трупа. Он, этот Крюгер, вкус крови попробовал и безнаказанность свою осознал. Он просто решил убрать свидетелей. А если бы мы… я… я, Сашенька, раньше прислушалась к одним словам, которые сочла пустой детской сказкой, всего этого можно было бы избежать. Слушать мне надо было и верить. А так… Так вышло, что маньяка, которого мы искали, нашли вместо нас байкеры. Один догадался, а второй, узнав о шашнях брата младшего, отправился на разборку. И получил удар ножом.

— Ты не горячись, не горячись.

— Я и не горячусь. Я просто говорю тебе, Саша, правду. И прости, что так бессвязно и глупо.

И последняя сцена — завершающий аккорд — запомнилась Кате. Это было во вторник вечером. Кравченко лежал на диване. А она — рядом. Он гладил ее волосы.

— Девчонка ты совсем еще, вот что, Катюшка. А все хорохоришься, все нос задираешь. А я как тогда услышал это твое «Вадечка!», сразу это понял. — Он взял ее руку, сжал пальцы, бережно перебирал косточки. Потом начал очень нежно целовать каждую: — Май, апрель, март, февраль…

Катя уткнулась в его плечо. Гнев, скорбь, горечь — все уходило, когда он вот рядом с ней. Близко.

— Летел я в тот овраг, словно твой любимый неандерталец из музея. Каменного топора только мне не хватало или дубинки. Летел на защиту самки своей — самочки… — усмехнулся Кравченко, щекоча ей шею. — Инстинкты — вещь действительно древняя, убойная вещь. Ничего тут не попишешь. А что ты сама-то так духом упала там, а? Ты ж не институтка, чего ж раскисла?

— Я не раскисла. Мне просто показалось сначала, что тем убийцей был…

— Кто?

— Павлов.

— Витька?!

— Ну да, — Катя приподнялась на локте. — Этот Раков, он же совершенно неожиданно вдруг выплыл. Ниоткуда, словно в плохом детективе. Я и не знаю о нем ничего и знать не хочу. А Павлов… он, ну сначала он этим делом интересовался, потом оказалось, что Речную улицу знает. И фирму его Мещерский упоминал, и лекарство там было в коробочке на подоконнике… Ну мне и показалось, я вообразила тогда вечером, ночью, что это он и есть. Испугалась. А потом утром же Чен Э так все объяснил мне, что я мчалась туда в полной уверенности, что он — это ОН. Понимаешь? И я так обрадовалась, просто богу взмолилась, когда поняла, что он — это НЕ ОН.