«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2 - Олег Лазарев

Самолет поломан. А как там Саша? Немедленно передаю: «После посадки сразу же выключи двигатель, тормоза не держат». Однако мое предупреждение не помогло. Его «ил», как и мой, проскочив на полтора десятка метров канаву, безжизненно лег на живот. Откуда она здесь появилась, мы не знали. Вероятнее всего, до оттепели она была засыпана снегом и утрамбована. Видимо, аэродромщики посчитали, что она находится в конце полосы, практически за ее пределами, и поэтому никакой опасности не представляет.

Да, не подумали отцы-командиры о нашем прилете и не приняли мер, чтобы или перенацелить нас на новый аэродром, или обеспечить нормальную посадку на старом. После этого мы несколько дней ждали прибытия к нам кого-нибудь из полка. Мы не знали, где сидит полк и что нам делать. По нашей просьбе поляки указали место расположения ближайшей военной комендатуры. Для того чтобы навести справки о месте базирования полка, пришлось топать с десяток километров, неся на себе полученные там продукты. Вообще, на этом аэродроме мне не везло.

Только прилетел – получил взыскание, а теперь больше – поломали машины. Сделали это мы, но часть вины лежала и на руководстве полка, хотя досталось от меня и технику самолета Мендерлюку за забитые маслом стекла фонаря. Те, кому довелось летать на «иле», знают, насколько у него плохой обзор из кабины.

Больше всего меня злило отношение к происшедшему Пстыго. Несмотря на убедительные доводы, он во всем обвинил нас. Ругать Пстыго умел и не просто так, как обычно ругаются, а, по выражению самого Ивана Ивановича, красиво, вразнос, с прибаутками, так, чтобы это надолго запомнилось. Кому приятно, когда его ругают или критикуют, пусть даже за дело. Не терпел этого и И.И. Как это так, командира, начальника, главного для всех в части, кто-то там будет еще критиковать. Возможно ли это? Коммунисты полка на своем собрании наглядно убедились, как болезненно он переносит критику. Техник звена нашей эскадрильи старший лейтенант Таранов, специалист, закончивший Военно-инженерную академии им. Н.Е. Жуковского, начал было справедливо критиковать Пстыго. Это его взбесило. Перебив выступавшего, он зло выпалил: «Если вы, товарищ Таранов, осмелились критиковать командира полка в его присутствии, то, прежде чем это сделать, надо было сначала покритиковать себя. Недостатков у вас куда больше моего, и будьте уверены – я-то всегда высеку вас и разнесу в пух и прах, да так, что и потомки помнить будут».

Не знаю, что Пстыго доложил наверх по поводу поломки машин, но Кожемякин в приказе по дивизии виновником назвал меня. Уже не помню, о чем точно в нем говорилось, но взыскания я, кажется, не получил. Зато эту поломку припомнили при награждении боевыми наградами. При таком же количестве боевых вылетов, выполненных в наступательной операции, как и у меня, летчики были награждены одним, двумя, а штурман полка Карпов даже тремя орденами. Я же, как провинившийся, не получил ничего. Стал словно прокаженный.

За полторы недели нашего отсутствия полк сидел уже на третьем аэродроме, и, как это нередко бывало при одновременном базировании нескольких полков, в каждом из них он назывался по тому населенному пункту, где находился штаб или размещался личный состав. Тот, куда мы прибыли с Сашей, вначале назывался Штубендорф, а потом Накель. Мы называли его первым названием. У немцев он был учебным, школьным. Готовили на нем летчиков-истребителей. Обычно школьные аэродромы всегда имеют большие размеры и ровное поле. Таким был и этот. На нем сидела вся дивизия. Перед отступлением немцы взорвали все служебные помещения и казармы. Поэтому мы разместились в близлежащей деревне. Большое удовольствие доставляла нам столовая, размещавшаяся в старом помещичьем доме, похожем на средневековый замок.

Вся обстановка и оружие, висевшее на стенах, находились в целостности и сохранности, как и при хозяине. Дом имел множество отдельных комнат с богатой, под дуб, отделкой стен и отличными паркетными полами. Это говорило о богатстве хозяина, сбежавшего на Запад. Прислуга, которой особо бояться было нечего, частично осталась и продолжала присматривать за порядком. Когда они с нами встречались, поднимали головные уборы, здоровались. По тому, как настороженно они смотрели на нас, чувствовалось, что нас побаиваются.

Впервые за время войны мы наелись мяса досыта. Через деревню, где мы жили, проходила магистральная шоссейная дорога, соединявшая город Оппельн с Гросс-Стрелиц. На перекрестке часто видели регулировщицу – красивую девушку. Потом ее не стало. Ребята поинтересовались, куда она подевалась. Их старший грустно ответил: «Ночью какая-то сволочь из автомата срезала. Похоронили ее вон у того дома», – и показал на обычный деревенский дом близ дороги. По прибытии в Штубендорф мы узнали, что сюда полк перебрался, я не оговорился – именно перебрался, а не перелетел с аэродрома Гросс-Стрелиц. Этот аэродром, как выяснилось, находился на болотистой местности. Накануне прилета полка стоял мороз и крепко прихватил грунт. Но, как только наступила оттепель, он пришел в нерабочее состояние. Самолеты стали вязнуть в трясине.

Понимая, в каком положении оказался полк, противник тут же нанес по нему удар, правда, не бомбардировочный, а истребительный. Нам повезло: в основном он пришелся не по нам, а по соседям-истребителям. Необходимо было принять срочные меры по приведению полка в боеспособное состояние. Вследствие полной непригодности рабочей полосы он потерял ее и стал хорошей целью для ударов немецкой авиации. Некоторые машины осели в болото по самые крылья. Положение спасло предложение старшего инженера полка Перепелицы разобрать самолеты и перевезти их в разобранном виде на другой аэродром. Отстыкованные крылья и снятые винты везли на одной машине, а облегченный самолет, вытащенный из трясины, на другой. Через полтора часа колонна машин с самолетами была на новом аэродроме. К утру следующего дня все самолеты были собраны, и после их облета полк вновь стал боеспособным. Штубендорф для меня был первым аэродромом на немецкой земле.

Наконец наступил момент, когда топаю по логову фашистов. Думал ли я об этом в 1941 году, когда немцы были на окраинах Москвы. Вполне понятно состояние немцев. Побросав дома, они прячутся в лесах или ушли в сторону наступающих союзников. Напуганные фашистской пропагандой, они боялись мщения за свои злодеяния, но вскоре убедились в обмане. Часть из них вернулась в дома, появились и рабочие во взорванном военном городке школы. Там они занялись уборкой территории от битого кирпича. Хотелось с ними поговорить, но незнание языка не давало такой возможности. Как я ругал себя за то, что с ленцой учил немецкий и знал только отдельные слова!

С середины февраля полк возобновил боевую работу. За зиму наибольшее количество боевых вылетов я произвел именно с этого аэродрома. Активные наступательные действия фронта приостановились. К этому времени была полностью освобождена Южная Польша. Боевые действия перенеслись на территорию самой Германии. Форсировав Одер и Нейсе, мы постепенно продвигались в глубь страны. В тылу фронта остался блокированный Бреслау. Полк производил вылеты на разведку, наносил удары по различным объектам, поддерживал действия наземных войск на тех направлениях, где продолжались наступательные действия.

Чаще летали в районы захваченных плацдармов под Ратибор, Обер-Глогау, Тропау. Сопротивление противника резко возросло. Пока войска фронта продвигались по Силезскому промышленному району, немцы успели создать оборону западнее Одера и Нейсе, подтянув туда резервы. Нашим же войскам была необходима пауза, чтобы подготовиться к завершающим ударам. Авиация продолжала держать противника в напряжении, била по тыловым объектам, аэродромам, артиллерийско-минометным позициям, держала под контролем железные и шоссейные дороги.

Заметно усилился зенитный огонь, активизировалась истребительная авиация противника. Особенно много было эрликоновских установок. 15 марта при полете на разведку по маршруту Козель – Обер-Глогау – Ейкендорф мы летели в сплошном ливневом огне эрликоновских трасс, напоминавших струи воды из пожарных брандспойтов. Большую часть полета мы с Чернышевым летели в таком огне. После посадки оба вылезли из кабин мокрыми от пота. Непрерывное маневрирование основательно вымотало нас. Из этого вылета мы привезли большое количество пробоин, но, к счастью, они были неопасными. В другой раз нашей эскадрилье длительное время пришлось пробыть под огнем 37-мм автоматов. У моего ведомого Виктора Сорокина разорвавшийся снаряд сделал большую пробоину в фюзеляже. Через образовавшееся отверстие вывалился аккумулятор и вместе с бомбами полетел на головы фрицев. После полета техник, осматривая машину и не найдя в ней аккумулятора, решил разыграть летчика: «Командир, а аккумулятор вы куда дели, не сменяли, часом, на водку у немцев?» Сорокин, скромный парень небольшого роста, от неожиданного вопроса растерялся и не смог ответить ему такой же шуткой. Технарь, продолжая наседать на Виктора и видя, как тот, краснея, не может ему ответить тем же, улыбаясь, продолжил: «Оказывается, вот вы зачем летаете – казенное имущество транжирите. Придется сообщить начальству, чтобы высчитали за него деньги». Другой на месте Сорокина наверняка нашел бы, что ответить, но Витя так и не нашелся, что сказать старшему по возрасту технарю. Такие шутки бывали нечасты и случались, когда все возвращались с задания. Но они были нужны – снимали нервное напряжение у летчиков.