Кошмар: моментальные снимки - Брэд Брекк

Даже в тылу было небезопасно. Риск был везде, в любом месте. Посему если ты хотел выжить, то не тратил время на всякие там нравственные переживания. Ты крестился и палил во всё и вся, что могло угрожать твоему будущему, не важно, была ли эта опасность настоящая или мнимая. Враг был повсюду, и он был невидим. Сталкиваясь с необходимостью принимать моментальные решения, простой солдат должен был делать нелёгкий выбор, а он был всего лишь обычным американцем. Война во Вьетнаме не предлагала настоящего выбора тем, кто хотел остаться в живых. Сначала ты стрелял — задавал вопросы потом. Закон джунглей гласил: если мертвец был вьетнамцем, значит, блин, это был партизан, и список уничтоженных врагов увеличивался ещё на одного.

Раскаяние, ночные кошмары и навязчивые воспоминания появлялись позже. Это говорила совесть — совесть, которой мы затыкали рот и запихивали куда подальше, потому что только так мы могли выдержать, сделать всё, что нужно, и вернуться через год домой.

Однако Вьетнам такая страна, в которой мораль давно выпала из национального сознания. Здесь спуск в преисподнюю, падение на самое дно, кафкианские превращения великоамериканских парней в хладнокровных убийц происходили быстро и легко. В войне, которая учит презирать человеческую жизнь, которая освобождает смертоносные инстинкты и они застывают на кончике штыка, в такой войне отсечение человеческих ушей, языков и пенисов становится таким же привычным делом, как чистка окуней или свежевание мула где-нибудь на родине.

Так что удивляться нечему: война сама по себе была безумием, и люди на ней теряли свои нравственные ориентиры, и мораль стала бессмысленным звуком. Многие ребята уже не мыслили в категориях «плохое — хорошее», и наблюдать моменты абсолютной свободы было очень страшно…

В том и заключается парадокс свободы: если её слишком много, она сразу надевает маску дьявола и становится своим антиподом — анархией. И чем сильнее мы лелеем свободу, тем быстрее забываем, что у неё есть обратная сторона, другие параметры, что абсолютная свобода, в которой нет ни законов, ни правил, ни границ, ни питающей культуры, может ввергнуть человечество в экзистенциальную тюрьму разума, из которой нет иного выхода кроме смерти. В сём мире нет ответственности за личность, и вселенной не достаёт существенного смысла.

Во вьетнамском аду кто-то нашёл смысл жизни в войне, кто-то его потерял.

Солдаты спрашивали, почему суждено было выжить им, а не товарищу. Вопрос риторический. Может быть, теологический. Но ответ нужно было найти свой собственный. Жребий. Судьба. Вера. Или сотни других понятий. В какие-то моменты трудно найти смысл в жизни. И война — как раз такой момент.

Если везло, солдатам удавалось познать свои добродетели и сильные стороны, равно как слабости и недостатки. Они постигали человеческий характер.

Они познавали, как хрупок рассудок и уязвимо тело, какими ошибочными могут быть решения командиров и насколько люди бывают беззащитны в любое время дня и ночи. Война — это микрокосм жизни. Но лишь смерть придавала этому микрокосму какое-то значение.

Смерть то мягко заигрывала и двигалась бесшумно среди леса, как бенгальский тигр, то хватала грубо, когда на разбитых ногах ты хромал по минному полю с мертвецом в 180 фунтов веса на спине.

Она то очаровывала, а то вдруг внушала отвращение. В какие-то дни война воодушевляла. В другие на неё нельзя было найти в себе ни капли сил.

Жизнь в боевом подразделении проходила быстро и тяжело. Ты взрослел за считанные дни, старился за недели и навсегда терял часть себя в какие-то месяцы.

Вот что с нами было…

Всё случилось именно так.

Глава 28

«Огонь с небес»

другое. Было ощущение, что в небе над «Железным Треугольником» светило гораздо больше звёзд и что они крупнее и сияли ярче, уходя в бесконечность прямо перед моим взором.

Я пожалел, что со мною рядом нет девушки. Мы взялись бы за руки, и пошли бы гулять, и я подарил бы ей Луну, и Солнце, и сердце, и показал бы ей своё любимое место, откуда я смотрю на звёзды, и

«Небо раскинулось ясно и спокойно, звёзды блестели, как бриллианты на кусочке чёрного бархата, и в мире, казалось, всё было в порядке. Я обратил внимание, что ковш Большой Медведица перевёрнут вверх дном, не так, как я привык, и что расположение всех остальных созвездий совершенноя повалил бы её в темноте, и мы вместе слушали бы сверчков и другие мирные звуки ночи…»

Улетел санитарный вертолёт, за ним тут же приземлился другой. Это был сам командир дивизии — генерал-майор Улисс С. Шаллер 2-ой. Он выпрыгнул из вертушки прежде, чем она коснулась земли, и заговорил с капитаном Ленцем, потом пошёл по периметру, перекидываясь парой фраз с каждым солдатом роты — как обычно делают все генералы.

Закапал мелкий дождик, стало немного прохладней, но солдаты были злы и расстроены. Шаллер заглянул, чтобы рассказать своим ребятам, что он гордится ими и что он знает, как трудно воевать в такой войне.

— Что это ты раздобыл, сынок? — спросил он, глядя на мою старенькую винтовку М-14. Его глаза поблёскивали из-под стальной каски, как дула двустволки.

— Азиатский мушкет, сэр.

— Хорошо ли стреляет?

— А как же: с трёхсот метров превращает косого в груду тряпья, сэр.

— Хороший мальчик, храни его…

— Слушаюсь, сэр!

Изредка генерал Шаллер запускал руку в карман брюк, доставал пригоршнями медали и раздавал солдатам, приговаривая, что ребята их заслужили.

— Пусть твой командир представит тебя на повышение в звании, и я обещаю, прошение будет удовлетворено, — сказал он и передал мне Авиационную медаль.

Я поблагодарил и сунул медаль в карман.

В тылу, в ЮСАРВ, я знал, никто б не стал представлять меня к новому званию и уж, конечно, ни к каким медалям из-за моего послужного списка и за все мои 15-е статьи с дубовыми венками. Тут генерал вскочил в свою командирскую птичку и растворился так же быстро, как и появился.

Медленно, длинным червяком мы двинулись назад, в передовой район. Где-то в полдень на базовый лагерь противника обрушился воздушный налёт. «Фантомы» Ф-4 пикировали со скоростью свыше 500 миль в час и сбрасывали свой груз с высоты в 50 футов.

Оттуда, где мы шли, хорошо был виден эпицентр бомбометания: серебряные молнии ныряли над верхушками деревьев и дугой взмывали в небо, почти вертикально, а на врага летели бомбы и бочки с напалмом.

Почва сотрясалась от взрывов, дрожь земли волнами перекатывала в наши тела. Дым взвихривался чёрными грибовидными облаками. Бочки с напалмом ударялись о землю — и факелом вспыхивали джунгли. Красно-оранжевые языки пламени на сотни футов взметались над деревьями.

И так без конца. Как только один самолёт освобождался от порции бомб — они мячиками вертелись в воздухе — спускался другой и задавал косоглазым перцу: поджаривал им жопы и высасывал кислород из лёгких. Бомбардировщики потом поднимались над деревьями, разворачивались, и всё повторялось вновь.

Всё пылало. Даже мишка Смоуки ничего б не смог сделать. Огонь освещал небо на мили кругом и окрашивал тучи и траву под ногами пляшущими алыми бликами.

— Горите в аду, сволочи! — воскликнул какой-то солдат.

Вертушка привезла горячую пищу и каждому по банке пива на десерт. Каптёр был знаком Галлахеру, поэтому удалось раздобыть дополнительно пивка для нас и ребят из соседнего окопчика.

Было пока светло, налёт ещё не закончился: мы жадно хлебали пиво и смотрели, как «Фантомы» косят джунгли. Это было интереснее показательных воздушных выступлений в честь 4-го Июля!

Но вот бомбёжка кончилась, и появился самолёт С-47 — «Волшебный дракон Дымок» — и ну поливать косых, которые ещё могли оставаться в живых. На борту у него были 20-мм пушки, а также пулемёты М-60, стрелявшие пулями 7,62-мм калибра, каждая пятая из которых была трассирующей. Самолёт мог выплюнуть до трёхсот выстрелов в секунду — вполне достаточно, чтобы перелопатить каждый дюйм футбольного поля меньше чем за минуту.

Небо раскинулось ясно и спокойно, звёзды блестели, как бриллианты на кусочке чёрного бархата, и в мире, казалось, всё в порядке.

Я обратил внимание, что ковш Большой Медведица перевёрнут вверх дном, не так, как я привык, и что расположение всех остальных созвездий совершенно другое. Было ощущение, что в небе над «Железным Треугольником» светило гораздо больше звёзд и что были они крупнее и сияли ярче, уходя в бесконечность прямо перед моим взором.

Я пожалел, что со мной нет девушки. Мы взялись бы за руки, и пошли бы гулять, и я подарил бы ей Луну, и Солнце, и сердце, и показал бы ей своё любимое место, откуда я смотрю на звёзды, и повалил бы её в темноте, и мы слушали бы сверчков и другие мирные звуки ночи…