Собрание сочинений в 5 томах. Том 5 - Семен Бабаевский

Он знал, что если отправиться вниз по течению, то отсюда, совсем близко, на правом берегу, можно увиден, хутор Подгорный. Нужно только переплыть Кубань, и вот оно, его спасение. Теперь он уже думал не только о Катюше, а и той хате-мазанке, на которой он недавно толем починил крышу. Никита был уверен, что Катюша не прогонит, сердце у нее доброе, а ее мать Гордеевна тоже женщина ласковая, душевная. Они-то укроют и приютят как своего, родного. Мысль о Катюше и хате-мазанке словно бы прибавила ему силы, Никита решительно поднялся и зашагал по берегу, ускоряя ход и спотыкаясь в темноте.

Еще издали, на высоком берегу, показались частые огни. И хотя Никита никогда не подходил к хутору со стороны Кубани и хотя фонари, поднятые на железобетонных столбах, озаряли лишь одно, вытянутое по берегу, приземистое, с плоской крышей здание птичьего комплекса, а хуторские хатенки тонули где-то в темноте, он уже не сомневался, что это был Подгорный. Но как перебраться через Кубань? Не было ни лодки, ни висячего моста. Никита приблизился к воде и на том берегу увидел хорошо ему знакомые железные ворота, куда не раз въезжал и откуда выезжал на своем грузовике. Поперек ворот лежал шлагбаум, и от него тянулась широкая дорога. Отсюда хорошо был виден кормоцех, куда Никита привозил корм для птицы, и освещенная снизу и невидимая вверху кирпичная труба. Никита знал, что именно за этой трубой и пряталась в темноте так ему сейчас нужная хатенка-мазанка под толевой крышей. Никита облегченно вздохнул и не раздумывая бросился в реку.

Пока одежда не намокла, он легко держался на воде и, гонимый быстрым течением, плыл свободно, широко взмахивая руками. Но через некоторое время, уже на быстрине, когда буруны подхватили его, как щепку, и, покачивая, понесли наискось реки, Никита почувствовал в себе такую тяжесть, что уже не мог поднять руку. А вода уносила его, то подбрасывая, то закручивая. С трудом ему удалось преодолеть быстрину стремнины и кое-как прибиться к берегу.

Коснувшись ботинками скользких камней-валунов, Никита с трудом, в тяжелой, мокрой одежде, падая и вставая, еле-еле выбрался на берег. Уселся на камень, как на стульчик, снял ботинки, выплеснул из них воду, стянул с себя набухшие, ставшие тесными пиджак, рубашку, штаны и начал выжимать их. А фонари теперь были рядом, за спиной, и зарево от них ложилось на все так же бугрившуюся взлохмаченную стремнину; гребешки, попадая на свет, искрились и блестели. Зато под козырьком нависшей кручи, где примостился на камне промокший и продрогший Никита, лежала густая тень и слышался близкий и тревожный шум бурунов.

Все еще выжимая одежду, Никита со страхом думал: как же он, мокрый, с разбитой щекой, в полночь вдруг заявится к Катюше? Что он ей скажет? И что она подумает о нем? «А что, ежели Катюша меня не примет, — размышлял он. — Скажет: такой ты мне не нужен, уходи туда, откуда пришел. И будет права. Да, это точно, такой я никому теперь не нужен, разве что милиции… И все же я пойду. Нету у меня другого выхода. И раз я перебрался благополучно через эти прыгающие буруны, то чего же мне тут сидеть? Чего мне ждать под этой кручей?»

Он натянул влажные, липнувшие к телу рубашку и штаны, надел мокрые ботинки, пиджак повесил на руку. Не спеша прошел по затененной стороне берега, отыскал отлогое место и, по-воровски припадая к осыпавшейся и мешавшей подниматься глине, на карачках выбрался на кручу. Полежал наверху, осмотрелся. Вокруг ни души, тогда он встал и быстро, по-деловому, зашагал, огибая освещенную до половины трубу и стараясь побыстрей скрыться в темноте ночи, там, где ютилась знакомая и такая желанная ему хата-мазанка.

13

Кто-то робко постучал в окно. Гордеевна проснулась, прислушалась, думая, что, может быть, это ей приснилось. Но стук повторился, теперь уже настойчиво, так что зазвенели стекла. В окне качнулась тень. Кто бы это мог прийти в такой поздний час? И по какому делу? Катя была на дежурстве, да и ночью она обычно домой не приходила. Может, стучал кто-то из соседей. Испуганная, теряясь в догадках, Гордеевна не знала, что ей делать, и молчала. Тот же настойчивый стук повторился, на сером фоне окна отчетливо была видна чья-то голова.

— Кто там?

— Это я…

— Да кто же? Что-то не узнаю…

— Мамаша, это я, Никита… Из Холмогорской.

— Ах, Никита, Никита! — обрадовалась Гордеевна, поспешно слезая с кровати. — Что так поздно?

— Мамаша, пустите в хату…

— Зараз приоденусь. Да ты иди к сенцам, я быстро.

Она зажгла свет, проворно накинула на себя юбку, надела кофточку, кое-как, наспех, подобрала седую косу и направилась в сенцы.

— Аль на грузовике заявился? — спросила она. — А я так крепко уснула, что не слышала, как ты подкатил к хате.

— Я один, без грузовика.

Звякнул, подавая свой обычный голос, крючок, отворилась дверь, и Никита, жмурясь от яркого света, переступил порог. Гордеевна глянула на измученного, на себя не похожего точного гостя, на его еще не просохшую, испачканную глиной одежонку, на окровавленную скулу и ахнула, всплеснув руками:

— Боже мой, да ты ли это, Никита?

— Я и есть, я… Вот забрел… по старой памяти. Может, не признаете? Может, прогоните?

— Ну зачем такое говорить, Никита? Только откуда же ты заявился такой? И что с тобой стряслось?

— Опосля расскажу… Все узнаете…

— Или в драке был? Или что? Ума не приложу…

— Чайку бы, мамаша, да погорячее.

— Это я мигом! Сердешный мой, и чайком тебя напою, и накормлю.

— А где Катюша? — Никита покосился на дверь знакомой ему Катюшиной комнаты. — Спит?

— Катя на дежурстве, теперь у нее ночная работа. — Гордеевна поставила на газовую плитку чайник, подождала, пока он немного согрелся. — Умойся теплой водой, промой рану, потом я помажу ее йодом и перевяжу. Катя как-то купила аптечку, вот она и пригодилась. Но беда, что не могу переменить твое мокрое, нету у нас мужской одежды. А рубашку сними, я просушу ее над плитой и поглажу. К утру будет готова. Может, вместо штанов наденешь юбку и посидишь в ней?

— Не надо, штаны уже почти сухие.

— О господи, и что с тобой приключилось? Или тебя кто побил? Или ты упал? А может, была авария? По Кубани плыл, что ли?

Никита не отвечал, нагибаясь и с трудом снимая еще влажную, прилипавшую к телу рубашку. После того как он умылся, а Гордеевна смазала йодом его раненую щеку и кое-как перевязала бинтом, он успокоился, даже как будто повеселел, только все еще зябко вздрагивал. Он сидел на диване без рубашки, темнея волосатой грудью. Один глаз был прикрыт бинтом, другим он угрюмо смотрел на свои немного подсохшие, сморщенные и до смешного сузившиеся внизу штанины, и не спеша, как о чем-то чужом, постороннем, рассказывал, что с ним приключилось, как он поджег свой дом, почему он здесь и в таком виде. Гордеевна слушала и слегка покачивала головой.

— Мамаша, а насчет Кубани вы угадали, — заключил Никита, и при этом на губах у него затеплилась мученическая улыбка. — Довелось-таки померять ее и на самом глубоком месте. Да, быстрая и глубокая наша река, особенно тут, перед вашим хутором. Но ничего, выплыл, выбрался. Но вода такая ледяная, что внутри у меня все захолонуло, никак не могу согреться.

— Зараз налью тебе водочки, выпьешь и сразу согреешься. — Гордеевна открыла шкафчик. — Осталось немного в бутылке. Или тебе нельзя?

— Теперь можно, — ответил Никита, скривившись, как от острой, зубной боли. — Теперь я один, без грузовика, и мне все дозволено…

— Ну, садись к столу. Есть-то хочешь?

— Подавайте, мамаша, все, что у вас есть. Я ничего не ел со вчерашнего дня.

Гордеевна налила рюмку водки, Никита, не дожидаясь борща, выпил ее.

— Горюшко ты мое, разнесчастное, гляжу на тебя, а сердце мое болит, тревожится, — говорила Гордеевна, видя, с какой жадностью Никита ел вчерашний, наскоро разогретый борщ. — И что ни толкуй, а я никак не возьму себе в голову. Как же это так? Ни с того ни и сего взял да и подпалил свою домашность?

— Вот так и подпалил, — ответил Никита, не отрываясь от тарелки. — Теперь и мне все это увижается как сон. А это же было, было, черт!

— Да ты что, находился тогда не при своем уме? — допытывалась Гордеевна. — Или сидела в тебе какая давняя злобственность на свое подворье? Или еще что?

— Канистра с бензином, черт, как-то нечаянно попалась мне в руки, вот я и плеснул. И зажег спичку…

— И все сгорело?

— Не знаю…

— Как же после этого намереваешься жить?

— Как-нибудь.

— Как-нибудь не годится. Сам пойди к властям, покайся, расскажи, вот как зараз мне, как все было… Про канистру тоже скажи.

— Все одно арестуют.

— За что же?

— Как поджигателя.

— А ежели самому не пойти, не сознаться, то может получиться еще хуже. Ведь все одно отыщут тебя. Куда денешься?