Удар Молнии - Сергей Алексеев

И еще успеть добежать до оврага и сделать максимальный отрыв от непременной погони...

Теперь Глеб обязан был сделать это, чтобы доказать деду Мазаю свою правоту, чтобы не чувствовать себя пешкой в чужой игре, заложником в авантюре, готовящейся в Москве. И чтобы снова почувствовать себя человеком и воином...

После переговоров Диктатора и Мерседеса оставаться в стенах музея становилось опасно, дед Мазай решил уйти в Знаменское, где находился центр оппозиционных сил, "тройка" Отрубина рассредоточивалась по конспиративным квартирам, а Глебу велено было возвращаться на базу в Мурманскую область, сидеть на связи, сосредоточивать в одних руках всю развединформацию и планировать операцию "Дэла" с учетом новых обстоятельств. В последнее время он все сильнее ощущал на себе давление деда Мазая, его стремление лишить инициативы, оспорить любой вывод, подвергнуть сомнению всякое действие, и Глеб замечал за собой пока тихое, мысленное неприятие всего, что делал либо собирался сделать командир "Молнии". Было понятно, что происходит это из-за совершаемого над ним насилия, чем-то напоминающего насилие отца над взрослым сыном, когда последний вынужден из каких-то высших соображений повиноваться чужой воле. И ладно, когда бы дед Мазай всецело владел обстановкой, знал, что делать в следующий момент, каков будет конечный результат, - можно было бы подчиниться ему без размышлений, как это диктовалось уставом и взаимоотношениями командира и подчиненного. Но генерал сам метался под давлением обстоятельств, как заяц перед сворой гончих, и не мог принять определенного решения. За три месяца он трижды изменял принципиальные подходы и к планированию, и к самой операции "Дэла". Это было хорошо, что командир не терял надежды и искал новые выходы, однако работа разведгрупп становилась бесполезной, ибо вся информация неведомым образом попадала к Мерседесу и использовалась им во вред делу. Только дед Мазай сделал ставку на оппозицию и начал подбираться к ее лидерам, как министр обороны тут же перехватил инициативу. В отряды отколовшихся от режима войск потоком пошло оружие из России - стрелковое, противотанковое, бронетехника, до танков включительно. И бессчетное количество боеприпасов! "Тройка" Шутова, рыскавшая по Чечне в поисках баз для "Молнии" с ужасом наблюдала, как весь этот поток тут же перепродается Диктатору. Один раз уже вооружив своего старого фронтового товарища, Мерседес продолжал вооружать его, - подобной дури Глеб выдержать не мог. А дед Мазай все еще рвался привести в чувство оппозицию, наверняка созданную самим Диктатором, уничтожить ее торгашеский дух, вразумить лидеров, сплотить и повести на штурм Грозного. Головерова же отправлял на базу...

- Не поеду, - сразу заявил он. - Мне там нечего делать.

- Но тебе и здесь делать нечего, - отпарировал генерал.

- Нам всем уже здесь нечего делать! - сорвался Глеб. - Ты же видишь, Дед, нас подставляют. Никакой полицейской операции не будет! Началась другая игра. Но потом на нас повесят всех собак! Надо уходить отсюда.

Дед Мазай, как всегда, оставался спокойным, словно заведомо знал, чем все закончится.

- Да, брат, проигрывать всегда тяжело. Но иногда нужно, иногда бывает полезно. Поражение учит больше, чем победа.

- А я не хочу больше поражений! - рубанул Глеб. - С меня хватит октября девяносто третьего!

- Тогда мы победили, - заметил генерал. - Не мытьем, так катаньем...

- После такой... победы я едва выжил. А ты меня снова втравил в авантюру! Мы заложники, Дед! Нас бросили! Где вертолеты? Где заминированные боеприпасы? Вместо них Диктатору идет вооружение... Все! Не хочу больше! Когда нет единой государственной системы, "Молния" бесполезна, Дед, а я устал чувствовать себя бесполезным.

- Если устал - уходи, не держу, - как-то безразлично проговорил дед Мазай и еще сильнее завел Глеба: - Нет - выполняй приказ.

Головеров вдруг физически почувствовал, как перешагнул недозволенную черту и все сказанное им теперь будет вносить раскол, чего никогда не было и быть не могло в "Молнии". Нужно было остановиться, скрутить себя, зажать и выполнить приказ...

Вместо этого Глеб сел и тут же написал рапорт об увольнении.

- Один есть, - сказал генерал невозмутимо, открывая какой-то счет. Отпускаю тебя, иди, Глеб. И пусть тебе больше не снятся страшные сны.

В ту же ночь дед Мазай ушел в Знаменское, а Головеров еще сутки провалялся на грязной раскладушке в музее и, не ощутив удовлетворения от свободы, определился в вольные стрелки...

Козел оказался старым, вонючим, а мясо - недоваренным и застревало не только в зубах, но и в желудке. Утром у Глеба разболелся живот - не на пользу пошло ворованное. Ко всему прочему, он заметил, как из села в сторону фермы вышла одинокая женская фигура. Приближалась она медленно, с частыми остановками, однако целенаправленно; это была пожилая русская женщина в темных, невзрачных одеждах, в платочке, повязанном по-чеченски, с большим животом и толстыми, вероятно больными, ногами. По пути к коровнику она что-то искала, всматривалась в даль, бродила между заросшими травой навозными кучами, и Глеб, рассмотрев в ее руке кусок хлеба, понял, что это хозяйка зарезанного им козла. На скотном дворе женщина будто забыла о поисках, посидела на камне у распахнутых ворот, вытянув ноги, передохнула и вошла в коровник. Глеб осторожно наблюдал за ней сквозь дыру в потолке, через которую когда-то подавали сено. Забраться на чердак из-за своего веса и болезненной неуклюжести она не смогла бы, поэтому он чувствовал себя в безопасности, главное, не заметила бы следов крови: резал козла в потемках и присыпал следы наугад... Женщина прошла в глубь сумрачного помещения, на ходу, машинально, закрыла на вертушки распахнутые калитки в коровьи стойла, медленно огляделась и, заметив грибы на полу, неожиданно заплакала в голос. И плача, сняла платок, расстелила и стала собирать шампиньоны. Эти странные женские слезы отозвались неожиданным образом - у Глеба перехватило горло и заложило нос. Под долгие всхлипы и вздохи она собрала грибы, подняла платок за уголки, села на коровью кормушку и заплакала еще горше, с низким, неразборчивым причетом, будто по покойнику. Уголок платка выскользнул из руки, грибы рассыпались, а она этого и не заметила. Чужое это, подсмотренное горе вдруг ознобило голову, и непонятные слезы закипели в глазах. Глеб тихо отпрянул от дыры, сел, обняв колени, и несколько минут слушал щемящий душу бабий вой. Не козла она оплакивала, что-то другое, возможно, свою собственную жизнь...

"Что же ты плачешь, мать? - стискивая зубы, мысленно спросил Глеб. - Ну хватит. Хватит! Иди!"

Плач неожиданно оборвался, и несколько мгновений внизу была полная тишина.

- Кто здесь? - наконец спросил женщина тихим, боязливым шепотом. - Эй! Кто гут есть?

Глеб замер, затаил дыхание: неужели не подумал, а сказал вслух? И был услышан?..

На четвереньках, стараясь не шуршать сопревшей и пересохшей соломой, он подобрался к лазу - женщина осматривала потолок, чувствовала присутствие человека. А на лице ничего, кроме страха...

Платок с рассыпавшимися шампиньонами валялся в стороне. Забыв о нем, женщина медленно двинулась к воротам, опасливо жалась к стене, словно ожидая выстрела сверху. Сейчас уйдет, позовет людей или даже кому-либо скажет - и все пропало. Не то что прячущийся человек, тут всякий незнакомец вызывает подозрение, а среди земляков Диктатора оппозиции не может быть, и рядом еще учебный центр...

- Не бойся, мамаша, - негромко сказал Глеб и выглянул в дыру. - Не бойся, я свой, русский.

Женщина остановилась у ворот, готовая в любое мгновение скрыться за углом, на заплаканном, красном лице отпечаталось глубокое смятение. Глеб сдвинул автомат стволом вниз и медленно, чтобы не спугнуть, спустился на ограждение коровьего стойла.

- Ты кто? - разглядывая его, проронила женщина. - Дезертир?

- Нет, я не дезертир... Я русский, мать.

- Так русские и есть дезертиры.

- Я сам по себе. Забрался на чердак отдохнуть.

- Значит, бандит, - горестно вздохнула женщина. - Сейчас много бандитов, и русские есть, и чеченцы. Все с ружьями ходят, как ты.

- И не бандит, матушка, - улыбнулся Глеб. - Просто человек. Спал и услышал, кто-то плачет внизу...

- Как не бандит? Зачем вон доски отодрал? - Она указала на чердак. Может, жизнь еще поправится, так и ферма сгодится. Не все же воевать будут.

В первый же день, дождавшись ночи, Глеб осторожно выломал доски фронтона: иначе невозможно было стрелять из гранатомета на чердаке, реактивный выхлоп, ударившись о преграду, мог опрокинуть, сбить с ног. Конечно, сухая солома после выстрела обязательно вспыхнет за спиной, но пока разгорится, дело будет кончено...

- Потом починю, - пообещал он. Женщина лишь махнула рукой, мол, знаю, как починишь...

- Все разорили... И что люди думают? Новая ферма была, семь лет, как построили. Считай, и не попользовались. Только обрадовались, не надо навоз вилами кидать, механизация... Вот тебе и механизация.