Симода - Николай Задорнов

Глава 27

ПОТЕРЯННЫЙ ИЕРОГЛИФ

– Где иероглиф? Как мог в официальном, уже подписанном договоре с Россией пропасть иероглиф? – спрашивал Кавадзи, и угрожающе-спокойно смотрели на академика Кога его выпученные глаза.

Вот когда Кога посрамлен. Кавадзи, проверяя японскую и китайскую копии, нашел ошибку. Вот и венец в долголетней борьбе Кавадзи и Кога. Ученый всегда подчеркивал тоном и важностью и прямо говорил, что он не простой чиновник, не умеет составлять официальные бумаги, что он – существо, способное писать философские трактаты, исторические сочинения, художественную прозу на современную тему, а также стихи о рыцарстве, об основном кодексе чести, о верности и даже ничтожные, любовные, а деловые, чиновничьи бумаги не его дело. Но ему была не простая бумага поручена, а важнейший государственный договор. И вот он со своим пренебрежением к чиновничеству позорно сел в лужу. Кавадзи проверял и нашел, что в китайском тексте пропущен иероглиф. Так и сидишь всю жизнь как на циновке с шипами.

Кога не сдавался. Он как бы шествовал дальше по пути отрицания чиновничьей бюрократии, желая доказать, что бюрократический формализм въелся во все поры жизни и быта Японии. Правительство обращает внимание на мелочи. Главное сейчас не китайская ученость, не пустячные формальности, а дух прогресса! И наука! Догматик Кавадзи!

– Это очень мелкий иероглиф, который ничего не значит, – говорил Кога, – и договор имеет полную силу и значение и без этого иероглифа. Тем более что главный и самый точный текст – голландский. В крайнем случае можно вписать один иероглиф.

Кавадзи сказал, что это преступление – вписывать иероглиф в подписанный договор. Надо переписать весь текст и подписать заново.

Среди послов начался спор, перешедший в ссору.

– Но иероглиф в договоре – это не пустая формальность, – возражал всесильный Каку, – это дело чести, преданности, аккуратности. Упущение ужасное!

Да, он сам нашел, поймал Кога, как вора, за руку. Но Кога совершенно не чувствует себя виноватым.

– Это мелочь! Это иероглиф без смысла! – упрямо твердил Кога.

– Как без смысла? Этот иероглиф придает государственной важности оттенок...

– Оттенок! – усмехнулся Кога.

Кавадзи взорвался.

Начался такой жаркий спор, что, несмотря на холодную, погоду, уже невозможно было сидеть на циновках, поджав ноги. Новые мысли подымали послов вверх, как на крыльях. Все встали, словно делегация хотела взлететь, как стая осенних птиц.

В своих богатых блестящих халатах, с гербами и парадными поясами, Кавадзи и Кога походили на вступающих в драку индейских петухов с растопыренными крыльями. Тсутсуй при его небольшом росте лишь улыбался. Его улыбка, которая за долгие годы жизни умела принимать тринадцать совершенно различных оттенков, сейчас была очень испуганной и трагической. Тсутсуй обращался с открытыми руками то к одному, то к другому, казалось не разнимая, а стравливая петухов.

Остальные члены делегации, а также советники, инспекторы и мецке, а затем охрана образовали блестящую светскую публику. Все с болью и ужасом наблюдали за поединком. Все старались сделать вид, что ничего не слышат, и не пропускали ни единого слова.

Богатая чиновничья одежда при очень важных переговорах должна быть так же безукоризненна, как и текст договоров без упущений. Костюмы придавали этой перепалке торжественную значительность.

Вспыхнул спор о сиогунате, Может быть, изоляция Японии была ошибкой? Тут подданные и чиновники совсем струхнули. Известно до сих нор, что изоляция сплотила Японию. Строгие казни всегда способствуют единодушию. Японцы были как дети, они очень глупые, ничего не знали. Их долго и много казнили. Их страну закрыли и всех сплотили воедино до тех пор, пока не вырастут. Отец рода Токугава даже самого бога запер в Киото, как в ящик, чтобы не мешал росту единодушия в японском народе. И не мешался бы сам. Но сейчас японский народ становится взрослым... Примерно так высказался Тсутсуй.

Кавадзи чувствовал себя победителем, вполне владел собой. Он вернулся к делу.

– Но надо помнить: сделано государственное упущение. Должно быть исправлено.

Кога тоже рыцарь, самурай, японец, прошел отеческую школу сиогуната. Нет ничего проще для натренированного японца, как взять себя в руки. Это первое и главное условие воспитания, когда всю жизнь готовишься к подвигу взрезывания себе живота и поэтому становишься смердящим бюрократом, боишься за шкуру и должность.

Кога поклонился низко и вежливо, чувствуя себя победителем гораздо в большей степени, чем Кавадзи. Кавадзи побеждал очень пошло, полицейски и чиновничьи. Но в это время Кога побеждал его силой небывалого нового мышления. Он, как дипломат будущего, отрицал значение формальной ошибки и не огорчался пропуском ничтожного иероглифа. Он показывает, что важен дух новых договоров, что Япония стоит у начала нового, великого пути, она войдет в мир великих держав не тем, что будет проводить вот такие государственные и правительственные конференции о пропущенной запятой. Это все дикарство, а не цивилизация, татарская и китайская важность, азиатчина в роскошных паланкинах, то, что вредит Японии, что скрывает от нас мир идей, наук, образования. Очень позорно выглядит чиновничий победитель Кавадзи. Да, он победил, но его победа величиной в одну запятую. Но он себя дураком и консерватором выставил, еще большим дураком, чем сам считает И-чина!

Так ломались старинные традиции. Кога чувствовал, что в споре об иероглифе разгромил сегодня реакцию беспощадно. Так Кавадзи и Кога действовали сегодня очень бесстрашно, ломая традиции. Кога чувствовал, как он открыл что-то новое. Жаль, что доказывал десятку чиновничьих бюрократов, а не тысячам студентов и не миллионам японцев. Вся эта буря вокруг иероглифа в маленькой комнате храма, откуда ни единая мысль не выйдет па свежий воздух.

...Что такое? Кавадзи помнил небывалый гром орудий «Поухатана», салютовавших Путятину, отлично понимая, что это значит. Не зря звероподобный, отвратительный Адамс несколько раз до того ездил в Гёкусэнди. Американскому кораблю пора уходить, Адамс не спешит, хочет добиться своего. Так же «Диана» долго стояла осенью, пока не утонула!

Нет сведений, о чем говорил Адамс в Гёкусэнди, но точно известно, где он сидел, на чем, в каком углу, что ел и пил, сколько раз курил сигару и закидывал ногу на ногу. Вот какие сведения собирает Исава-чип! Конечно, Посьет прав – Исава-чин дурак! А Кога говорит: разве только И-чин дурак? О ком это он?

Пальба происходила в японском порту! Адамс укрепляет позицию ро-сё, русского посла, выстрелами из американской пушки. Значение Путятина возрастает. Россия одержала победу на Камчатке, где у нее такая же крепость, как Севастополь, и это теперь напечатали в газетах в Гонконге и в Америке. Адамс показывает нам пример, каким почетом пользуется посол царя! Значит, Америка хочет возвысить Путятина в глазах Японии. Если бы Америка была враждебна России, как Стирлинг, то Адамс избежал бы такой стрельбы. Адамс ищет поддержки Путятина. В будущем, объединясь, они будут давить на нас? Это мы их сами объединили, обидев Америку, не дав подписи сиогуна. Путятин тоже требовал подписи. Кавадзи ответил, что Америке подпись сиогуна не дана и нечего просить... Очень рассердился Путятин и гордо и достойно заявил, что ему нет никакого дела до Америки, Америка остается Америкой, а он высокий чиновник царя и требует достойного уважения к империи и подписи сиогуна. И если теперь стрельба и они там вместе, то это наша оплошность...

Кавадзи сидел, поджав ноги, среди храмовой мебели и утвари, под картиной на шелку, на которой выставлен черный иероглиф, исполненный кистью и тушью поэтом и святым, жившим тут триста лет назад. Когда-нибудь подпись Кавадзи, как самая великолепная картина, будет также вывешиваться в храмах и замках, всюду, где он оставлял ее на память. Подданные Кавадзи не носят за ним множества привычных дорогих мелочей, чтобы любое помещение, где он остановится, выглядело бы как собственная квартира. Кавадзи скромен. Только оружие, смену официальных халатов и обязательные для высокого чиновника предметы и ящики несут повсюду его самураи и крестьяне под наблюдением самураев.

Кавадзи укутан, в тепле и пьет сакэ, а чувствует себя бедняком под травяной накидкой или укрывшимся от ветра и снега одиноким монахом под дырявым зонтиком.

Кавадзи, как и Путятин, любит посидеть вот так, в одиночестве, в храме, прислушиваясь к великой природе. Так же как в Гёкусэнди, под ветер ранней весны дребезжали двойные ряды рам. Горячая жаровня грела воздух слабо, но около нее чувствовался жар, как близ женщины. Халат, сакэ, угли, кутацу, закрывающая ноги, и жаровня с таящимся огнем, поставленная в квадратном вырезе пола. Стихи. Мечты.

Кавадзи знал все это гораздо лучше Путятина, он умел извлекать из настроений под весенний ветер больше прелести. Он чувствовал острей и тоньше, чем ро-сё. Но это ведь все свое. Это надоело! Для Путятина удивительно, а не для Кавадзи.