У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич

Переулками они дошли до набережной, перешли через мост. Милка тихо, даже без волнения рассказала, как приходил Гаврош, как избил ее. Промолчала только о том, что он изнасиловал ее. Она держала Робку под руку, и ее пальцы то и дело нервно вздрагивали, а голос то напрягался, то ослабевал. Вдруг она проговорила с горечью уставшего, взрослого человека:

- Господи, как все надоело... эта жизнь дурацкая… когда она кончится?

Робка не нашелся что ответить, только крепче прижал ее руку. Он еще сильнее испытывал обиду и унижение за Милку оттого, что не знал, как поступить, понимал свое бессилие перед Гаврошем и его компанией.

Милка посмотрела на него сбоку, на его понурый, убитый вид, спохватилась и улыбнулась:

- Давай посидим? — Она первой присела на лавочку и, когда Робка сел, обняла его, взъерошила волосы на затылке: — Прости меня, разнюнилась перед тобой, как... девочка... Ух, какая же я дуреха — каждый день видимся, а мне все мало... Влюбила в себя малолетку, а теперь боюсь…

- Чего боишься? — спросил Робка.

- Тебя потерять боюсь, глупый.

- Ты меня в себя влюбила, а я, значит, ни при чем?

- Ты же бычок на веревочке... — Она тихо рассмеялась, после паузы спросила серьезно: — Тебе когда-нибудь что-то очень важное в жизни решать приходилось? Что-то очень важное…

- Не знаю... — Робка снял куртку, надел ее Милке на плечи, обнял, спросил: — А что?

- Не знаю, как тебе объяснить... — Милке хотелось все рассказать Робке о краже денег в магазине, и что сделал это Гаврош, и что она хочет пойти в милицию и заявить. Хочет, но не решается... боится…

И она проговорила: — Вот возьму и решу что-то очень важное.

- Что? Все грозишься, а не говоришь. Я тоже решу что-то важное, очень. — Робка поцеловал ее в шею.

- Что же ты хочешь решить?

- А женюсь на тебе! — с веселой бесшабашностью проговорил он, а Милка тихо рассмеялась.

Стоял теплый вечер. Справа от них тянулась набережная с цепочкой горящих фонарей, и желто-красные ломающиеся дорожки света бежали по черной воде, возвышался у пристани светящийся пароход-ресторан, оттуда доносилась музыка, на палубе о чем-то громко разговаривали трое подвыпивших мужчин и громко смеялись. Гудели, сверкая фарами, проносящиеся редкие машины.

- Если ты меня разлюбишь, я сразу... умру, — вдруг тихо и очень серьезно проговорила Милка. — Не веришь? Правда, правда — сразу умру…

Робка поцеловал ее, и у него перехватило дыхание.

- Я тебя никогда... никогда не разлюблю…

Она долго смотрела ему в глаза, потом отодвинулась, сгорбилась, глядя в землю. И вдруг сказала глухо:

- Это Гаврош в магазине деньги украл.

- Откуда знаешь? — вздрогнул Робка.

- Знаю, — качнула она головой и вновь посмотрела на него внимательно, изучающе.

- Брось... — Робка оторопел, испугался и даже не скрывал этого.

- Хоть брось, хоть подними, — ответила Милка. — Ворюга проклятый... Отец плюшевых мишек шьет... слепой... двадцать копеек за штуку. У него все пальцы иголкой исколоты... до крови... — Милка проглотила комок в горле, глубоко вздохнула, словно наконец решилась на что-то.

- Да откуда ты знаешь? — Робка все еще не верил, вернее, ему очень хотелось бы, чтобы слова Милки оказались без доказательств, оказались неправдой. И боялся признаться самому себе, что хочется ему этого потому, что тогда не надо будет решать что-то очень важное.

И очень опасное для Робки и Милки. Очень... позорное, с точки зрения Робки.

- Откуда ты знаешь? — повторил он.

- Знаю. — Она взглянула на него, жестко прищурившись, словно опять проверяла, какое это на него производит впечатление. — И заявлю куда надо... В милицию заявлю.

- Заложить хочешь? — прошептал Робка.

Она опять молча изучала его, и Робка не выдержал ее взгляда, отвел глаза в сторону. Милка усмехнулась:

- Что ж ты тогда про свою соседку рассказывал? Двое детей у нее, с работы ее выгоняют, детей кормить нечем будет... Конечно, в сторонке сочувствовать всегда легче.

Робка понимал жестокую правду ее слов, сидел опустив голову.

- Не бойся, — сказала Милка. — Тебе они ничего не сделают.

- Да я не об этом, Мила, — неуверенно забормотал Робка.

- А о чем? — Теперь она чувствовала разницу между ним и собой, которая заключалась прежде всего не в двух годах возраста, а в том, как жила она и как жил он, в том, что значил труд для нее; и в том, что ее любимый Робка труда как такового, в сущности, не знал никогда.

- Ну не об этом я, Мила! — уже нервно и обиженно проговорил Робка.

- А я об этом... Легавым стать боишься? — Она усмехнулась опять, и в голосе ее появилась интонация взрослого человека, разговаривающего с подростком-несмышленышем, в интонации этой даже сквозило презрение.

- Не боюсь! — обиженно ответил Робка. — Но не хочу быть легавым, понимаешь?

- Понимаю... Ты же шпана замоскворецкая... — снова усмехнулась Милка и поднялась. — Нет, Робка, ты просто — фраер дешевый. Пока. Не провожай меня.

- Подожди, Мила. — Он вскочил следом, схватил ее за руку, и выражение лица его было таким растерянно-детским, вся взрослость слетела с него, как шелуха.

- Подожди, Милка... — потерянно забормотал Робка. — Я понимаю, ты из-за меня хочешь... но я... я…

- При чем тут ты? Ох, Робка, ты так ничего и не понял! Пацан!

- Почему пацан? Я все понимаю, и я…

- А если понимаешь, то тем хуже для тебя. — Милка вырвала свою руку, быстро пошла по аллее, обернулась и крикнула: — Дешевка!

Робка вздрогнул, как от удара. Милка! Большеглазая Милка, его первая женщина! Которую он любил без памяти! О которой думал во сне и наяву! Назвала его дешевкой! За что? Как у нее язык повернулся такое сказать?! За то, что ему противно быть легавым?! Донести на товарища! Пусть бывшего, пусть грязного и гнусного, но товарища! Что во дворе скажут пацаны, когда узнают? Что скажут на улице?! По всему Замоскворечью?! Он, Робка Крохин, у которого брат сидит, вор в законе, заложил Гавроша — своего кореша! Заложил мусорам! Из-за бабы! Да он никогда в жизни не смоет с себя этого позора! Его будут сторониться, как чумного, будут плевать вслед! Да ему родная мать этого никогда не простит! Когда, где, в какие времена и в каких странах уважали доносчиков и предателей? И тут же Робка вспомнил воющую от горя на кухне кассиршу Полину и двоих ее замызганных детишек, ее выпученные в ужасе, пустые, залитые слезами глаза. Вспомнил, как жильцы собирали деньги... как они с Богданом и Костиком пошли на толкучку продавать костюм отца Костика. Ну что же, тут все нормально — они пытались выручить несчастную женщину, спасти ее от беды — но какое это отношение имеет к тому, чтобы пойти и продать ментам Гавроша? Только ведь именно он украл у Полины деньги! Нет, не у Полины он украл, а из кассы в магазине — большая разница. Но страдать-то от этого будут Полина и ее дети... Робка брел по темным аллеям, опустив голову, пиная носком ботинка мелкие камешки. Вообще-то, если честно, Гаврош и у Полины украл бы, если б как-нибудь ненароком попал к ней в комнату и там каким-нибудь чудом лежали большие деньги... и маленькие деньги украл бы... Если честно, Гаврош у кого угодно украл бы, и ему абсолютно плевать, на какие шиши человек завтра купит себе кусок хлеба, будь то женщина, девушка, старик или калека. Вор различий между людьми не делает — все, что плохо лежит, все его. И даже то, что хорошо лежит, — постарался, приложил силы, проявил хватку и смелость, значит — твое... Но ему-то, Робке, что теперь делать? Опять попал в переплет и не знает, как выбраться. Ладно, его дело — сторона, а с Милкой как быть? Ведь она пойдет и заложит, в этом Робка уже не сомневался... И у него похолодело в груди от предчувствия, что может ждать Милку потом... и он опять бессилен что-либо сделать... как-то поступить, чтобы предотвратить... Да все же воруют, черт подери! Сама Полина чуть не каждый вечер из магазина кошелки продуктов таскает, неужели на зарплату покупает? Дядя Егор с завода тырит все, что плохо лежит, — в своем хозяйстве и ржавый гвоздь пригодится. Мама нет-нет да и принесет с завода кулек-другой украденного рафинада. В прошлом году, когда ремонт в комнате делали, так Федор Иваныч штук пятьдесят рулонов обоев приволок. На ремонт ушло пятнадцать, а тридцать пять Федор Иваныч продал нескольким соседям в подъезде по дешевке и был страшно рад — какое выгодное дело обтяпал! А Игорь Васильевич из своего ресторана вообще мешками прет — курей, мороженую рыбу, мясную вырезку, овощи и еще прорву всякого. Да и Милка тоже из столовки домой продукты и закуски разные носит. В кастрюльках. Сама хвасталась! Робка вспомнил, как Федор Иваныч говорил Любе как-то за ужином, что сдают они комиссии одну девятиэтажку, а тех стройматериалов, которые на нее пошли, с лихвой хватило бы еще на такую же девятиэтажку, и еще смеялся при этом.