Жизнь Клима Самгина - Максим Горький

– Что ты говоришь, – мягко упрекнула его Вера Петровна.

– Я – честно говорю. Надобно уметь брать. Особенно – у дураков. Вон как Сергей Витте обирает.

Варавка насытился, вздохнул, сладостно закрыв глаза, выпил стакан вина и, обмахивая салфеткой лицо, снова заговорил:

– А этот Лютов – прехитрая каналья, ты, Клим, будь осторожен…

Тут Вера Петровна, держа голову прямо и неподвижно, как слепая, сообщила ему об аресте Дмитрия. Клим нашел, что вышло это у нее неуместно и даже как будто вызывающе. Варавка поднял бороду на ладонь, посмотрел на нее и сдул с ладони.

– Это что же – наследственная тяга в тюрьму старшей линии Самгиных?

– Мне придется съездить в Петербург.

– Разумеется, – ворчливо сказал Варавка и, положив руку на плечо Клима, раскачивая его, начал убеждать:

– Шел бы ты, брат, в институт гражданских инженеров. Адвокатов у нас – излишек, а Гамбетты пока не требуются. Прокуроров – тоже, в каждой газете по двадцать пять штук. А вот архитекторов – нет, строить не умеем. Учись на архитектора. Тогда получим некоторое равновесие: один брат – строит, другой – разрушает, а мне, подрядчику, выгода!

Он расхохотался, встряхивая животом, затем предложил Климу ехать на дачу:

– Нужно, чтоб там был кто-нибудь из нас. Кажется, я возьму туда Дронова приказчиком. Ну-с, еду к нотариусу…

Проводив его, мать сказала вздыхая:

– Какая энергия, сколько ума!

– Да, – вежливо согласился Клим, но подумал: «Он швыряет меня, точно мяч».

На дачу он приехал вечером и пошел со станции обочиной соснового леса, чтоб не идти песчаной дорогой: недавно по ней провезли в село колокола, глубоко измяв ее людями и лошадьми. В тишине идти было приятно, свечи молодых сосен курились смолистым запахом, в просветах между могучими колоннами векового леса вытянулись по мреющему воздуху красные полосы солнечных лучей, кора сосен блестела, как бронза и парча.

Вдруг на опушке леса из-за небольшого бугра показался огромным мухомором красный зонтик, какого не было у Лидии и Алины, затем под зонтиком Клим увидел узкую спину женщины в желтой кофте и обнаженную, с растрепанными волосами, острую голову Лютова.

«Это – женщина, о которой спрашивает мать? Любовница Лютова? Последнее свидание?»

Он так близко подошел, что уже слышал ровный голосок женщины и короткие, глухо звучавшие вопросы Лютова. Хотел свернуть в лес, но Лютов окрикнул:

– Вижу! Не прячьтесь.

Окрик прозвучал насмешливо, а когда Клим подошел вплоть, Лютов встретил его, оскалив зубы неприятной улыбочкой.

– Почему вы думаете, что я прячусь? – сердито спросил он, сняв шляпу пред женщиной с нарочитой медленностью.

– Из деликатности, – сказал Лютов. – Знакомьтесь.

Женщина протянула руку с очень твердой ладонью. Лицо у нее было из тех, которые запоминаются с трудом. Пристально, фотографирующим взглядом светленьких глаз она взглянула в лицо Клима и неясно назвала фамилию, которую он тотчас забыл.

– Окажите услугу, – говорил Лютов, оглядываясь и морщась. – Она вот опоздала к поезду… Устройте ей ночевку у вас, но так, чтоб никто об этом не знал. Ее тут уж видели; она приехала нанимать дачу; но – не нужно, чтоб ее видели еще раз. Особенно этот хромой черт, остроумный мужичок.

– Может быть, эти предосторожности излишни? – негромко спросила женщина.

– Не считаю их таковыми, – сердито сказал Лютов.

Женщина улыбнулась, ковыряя песок концом зонтика. Улыбалась она своеобразно: перед тем, как разомкнуть крепко сжатые губы небольшого рта, она сжимала их еще крепче, так, что в углах рта появлялись лучистые морщинки. Улыбка казалась вынужденной, жестковатой и резко изменяла ее лицо, каких много.

– Ну-с, гуляйте, – скомандовал ей Лютов, вставая с земли, и, взяв Клима под руку, пошел к дачам.

– Вы не очень вежливы с нею, – угрюмо заметил Клим, возмущенный бесцеремонностью Лютова по отношению к нему.

– Сойдет, – пробормотал Лютов.

– Должен предупредить вас, что в Петербурге арестован мой брат…

Лютов быстро спросил:

– Народоправец?

– Марксист. Что такое – народоправец?

Сняв шляпу, Лютов начал махать ею в свое покрасневшее лицо.

– Знов происходе накопление революционней силы, – передразнил кого-то. – Накопление… черти!

Самгин сердился на Лютова за то, что он вовлек его в какую-то неприятную и, кажется, опасную авантюру, и на себя сердился за то, что так легко уступил ему, но над злостью преобладало удивление и любопытство. Он молча слушал раздраженную воркотню Лютова и оглядывался через плечо свое: дама с красным зонтиком исчезла.

– Знов происходе… Эта явилась сообщить мне, что в Смоленске арестован один знакомый… Типография там у него… черт бы драл! В Харькове аресты, в Питере, в Орле. Накопление!

Ворчал он, как Варавка на плотников, каменщиков, на служащих конторы. Клима изумлял этот странный тон и еще более изумляло знакомство Лютова с революционерами. Послушав его минуту-две, он не стерпел больше.

– Но – какое вам дело до этого, до революции?

– Правильный постанов вопроса, – отозвался Лютов, усмехаясь. – Жалею, что брата вашего сцапали, он бы, вероятно, ответил вам.

«Болван», – мысленно выругался Самгин и вытащил руку свою из-под локтя спутника, но тот, должно быть, не почувствовал этого, он шел, задумчиво опустив голову, расшвыривая ногою сосновые шишки. Клим пошел быстрее.

– Куда спешите? Там, – Лютов кивнул головою в сторону дач, – никого нет, уехали в лодке на праздник куда-то, на ярмарку.

Он снова взял Самгина под руку, а когда дошли до рассыпанной поленницы дров, скомандовал:

– Сядем.

И тотчас вполголоса, но глумливо заговорил:

– На кой дьявол нужна наша интеллигенция при таком мужике? Это все равно как деревенские избы перламутром украшать. Прекраснодушие, сердечность, романтизм и прочие пеперменты, уменье сидеть в тюрьмах, жить в гиблых местах ссылки, писать трогательные рассказы и статейки. Страстотерпцы, преподобные и тому подобные. В общем – незваные гости.

От него пахло водкой, и, говоря, он щелкал зубами, точно перекусывая нитки.

– Народовольцы, например. Да ведь это же перевод с мексиканского, это – Густав Эмар и Майн-Рид. Пистолеты стреляют мимо цели, мины – не взрываются, бомбешки рвутся из десятка одна и – не вовремя.

Схватив кривое, суковатое полено, Лютов пытался поставить его на песке стоймя, это – не удавалось, полено лениво падало.

– Яснее ясного, что Русь надобно обтесывать топором, ее не завостришь перочинными ножичками. Вы как думаете?

Самгин, врасплох захваченный вопросом, ответил не сразу.

– Прошлый раз вы говорили о русском народе совершенно иначе.

– О народе я говорю всегда одно и то же: отличный народ! Бесподобный-с! Но…

С неожиданной силой он легко подбросил полено высоко в воздух и, когда оно, кувыркаясь, падало к его ногам, схватил, воткнул в песок.

– Из этой штуки можно сделать много различных вещей. Художник вырежет из нее и черта и ангела. А, как видите, почтенное полено это уже загнило, лежа здесь. Но его еще можно сжечь в печи. Гниение – бесполезно и постыдно, горение дает некоторое количество тепла. Понятна аллегория? Я – за то, чтоб одарить жизнь теплом и светом, чтоб раскалить ее.

«Врешь», – подумал Клим.

Он сидел на аршин выше Лютова и видел изломанное, разобщенное лицо его не выпуклым, а вогнутым, как тарелка, – нечистая тарелка. Тени лап невысокой сосны дрожали на лице, и, точно два ореха, катались на нем косые глаза. Шевелился нос, раздувались ноздри, шлепали резиновые губы, обнажая злой верхний ряд зубов, показывая кончик языка, прыгал острый, небритый кадык, а около ушей вертелись костяные шарики. Лютов размахивал руками, пальцы правой руки мелькали, точно пальцы глухонемого, он весь дергался, как марионетка на ниточках, и смотреть на него было противно. Он возбуждал в Самгине тоскливую злость, чувство протеста.

«А что, если я скажу, что он актер, фокусник, сумасшедший и все речи его – болезненная, лживая болтовня? Но – чего ради, для кого играет и лжет этот человек, богатый, влюбленный и, в близком будущем, – муж красавицы?»

– Представьте себе, – слышал Клим голос, пьяный от возбуждения, – представьте, что из сотни миллионов мозгов и сердец русских десять, ну, пять! – будут работать со всей мощью энергии, в них заключенной?

– Да, конечно, – сказал Клим нехотя.

Темное небо уже кипело звездами, воздух был напоен сыроватым теплом, казалось, что лес тает и растекается масляным паром. Ощутимо падала роса. В густой темноте за рекою вспыхнул желтый огонек, быстро разгорелся в костер и осветил маленькую, белую фигурку человека. Мерный плеск воды нарушал безмолвие.

– Наши едут, – заметил Клим.

Лютов долго молчал, прежде чем ответил: