Бусы из плодов шиповника - Владимир Павлович Максимов

в августе), а какой-то норвежский детектив. Часто прерывая чтение, я размышлял то о литературе вообще, то о только что прочитанном, то вдруг о Мандельштаме, стараясь припомнить полностью его стихотворение, в котором были строки: «Месяц цезарей – август…» или о том, что XX век представляет собой картину страшной пестроты. И, с одной стороны, у многих еще по-прежнему нет веры в Бога, но, с другой стороны, и вера во всемогущество науки быстро кончилась… И что же осталось? Пестрая, до ряби в глазах, ярмарка, в которой одни расхваливают, а другие расхватывают предлагаемый им товар. И каждый отдельный человек все более становится безличен… Потому-то и появилась массовая литература. Времена Героев-личностей исторического масштаба миновали. И все человечество теперь как стриженый газон? Всевозможные эти «любовные романы», детективы, фантастика (Хотя еще Достоевский говорил, что самое фантастичное – это действительность) и прочая дребедень, которую через два часа после прочтения невозможно уже вспомнить в деталях. Остается лишь какой-то общий фон. Книга стала не учителем жизни, а товаром. Даже «лучшим товаром»: бестселлером. Оттого-то и появились умелые литературные ремесленники, способные такой товар изготовить. Все эти нортоны и чейзы… Впрочем, может быть, и такие ремесленники нужны? «Я не знал, что мне делать долгими, бессонными ночами, пока не появились романы Сименона», – вспомнились слова Хемингуэя… Но, с другой стороны, если судить по тиражам, то, пожалуй, величайшим бестселлером нашего времени можно считать книгу Бенджамина Спока «Ребенок и уход за ним», с ее уже почти пятидесятимиллионным тиражом. А ведь Спока, при всем моем уважении к нему, писателем не назовешь. Он доктор. А с другой стороны, пишут сейчас все: гинекологи, сексопатологи, пародисты, журналисты. Особенно «журналисты», которым кажется, что они хорошо наловчились тасовать слова в своих газетах.

Недаром же значительно больше половины всей бумаги, вырабатываемой в мире, идет на газеты. То есть на сиюминутные издания. От этого-то, наверное, и развивается поверхностность мышления, незаглубленность его, что XX век читает в основном только себя, не задумываясь о проблемах вечных… Впрочем, что тут мудрить. Действительно есть книги – товар. И есть книги – «Художественная проза!» Вот и вся разница. Одни пишут для того, чтобы заработать сейчас. Другие пишут, чтобы их читали и сейчас и потом… Впрочем, о других я ничего не знаю. Здесь все слишком сложно и индивидуально. Достоевский вообще считал неразрешимым такой вопрос: «Талант обладает человеком или человек – талантом?» И каждый талантливый человек использует для написания картины, книги ли лишь свой собственный опыт, свою систему мировоззрения. Самобытностью-то своей он и интересен. И чем более самобытен, тем более интересен, пожалуй… Но тут вопрос еще и в том: «Бывает ли Талант только добрым? Или он может быть и злым?..»

В тени веранды стало прохладно, и я перешел на крыльцо, все облитое янтарным солнцем.

Положив уже закрытую книгу на верхнюю ступеньку, где была тень от навеса, я сам уселся на широкие, прогретые ступени, расположенные ниже.

Откинувшись на локтях, подставив лицо солнцу, закрыв глаза и опираясь спиной как о спинку стула о верандную ступеньку, я наслаждался теплом и покоем… По-видимому, я даже слегка вздремнул…

Голос сына дотянулся до меня, казалось, откуда-то издалека…

Я открыл глаза и увидел, что он стоит босиком на траве рядом с крыльцом.

– Что ты сказал, Дима? – Я с трудом разлепил губы и веки. Так короток, но так глубок был сон, что я не сразу вернулся к действительности.

– Рыбу поймал… – показал он мне, немного приподняв двух плавающих в прозрачном полиэтиленовом пакете крупных ельчиков.

С прошлого года он довольно хорошо научился здесь ловить рыбу. И мы уже раза два жарили в большой глубокой сковородке изумительно вкусных ельцов.

– Ну, что застыл? Иди отдай «добычу» маме или бабе – почистить и подсолить. А если они отдыхают – не буди их. Почисти сам на причале и положи в чашку к остальной рыбе. А вечером, на ужин, все сразу и зажарим. Сможешь почистить?

– Смогу, – как-то вяло ответил он. – Подержи… Он передал мне прозрачный пакет. – Я нож возьму и удочку оставлю… Не буду больше сегодня ловить, надоело что-то…

С веранды мне было видно, как он, стоя по колено в воде у дощатого причала, что-то там делал с рыбой.

Вернулся он с пустым пакетом.

– У нас есть что-нибудь поесть? – спросил он.

– Есть, гороховый суп. Мой руки и садись за стол. Я сейчас тебе налью. Подогрею только чуть-чуть.

Он сел за стол на веранде. Потом развернулся к нему спиной и, уперев подбородок в ладони поставленных локтями на барьер веранды рук, смотрел на залив, пока я наливал ему в чашку суп, резал хлеб.

– Ешь. – Я тоже сел за стол. – Потом вместе чаю попьем.

Он повернулся к столу и с какой-то грустной безнадежностью сказал мне:

– Знаешь, папа, я отпустил рыб… Как ты думаешь, они выживут?..

– Конечно, выживут! – слишком бодро для искреннего ответа, но почти не притворяясь сказал я. – Ты же их недавно выловил… И держал в пакете в той же воде, что и в заливе…

– Понимаешь, они так смотрели на меня… – Он что-то еще хотел сказать, но только развел руками. – Ты видел, какие у них глаза?.. Большие…

Я вспомнил увеличенный водой, выпуклый, какой-то удивленный рыбий глаз.

– Ешь. А то суп совсем остынет.

– Что-то не хочется уже. Не обижайся, я лучше чаю с тобой попью.

Я вылил суп обратно в кастрюльку, и мы стали пить чай, заваренный со смородиновым листом, вприкуску с рафинадом и ванильными сухариками…

Лето подходило к концу…

И эта летняя грусть чего-то заканчивающегося была необъяснимо ощутима во всем.

Декабрь, 1991 г.

Дима пришел из школы раньше обычного. (Не было какого-то урока.)

Я включил плиту, чтобы разогреть борщ, которого жена, целыми днями пропадающая на работе, нам с вечера наварила на три обеда вперед, и стал убирать с кухонного стола, за которым я обычно работал, пока он был в школе, свои бумаги.

Кухня у нас – самое теплое и светлое место в квартире, потому там и думается и пишется хорошо.

Я унес в другую комнату, на обычные места, энциклопедический, философский и толковый словари (для чего-то они мне понадобились в тот день). Отнес и свои немногочисленные листочки в ящик стола. На подоконнике, рядом со столом, осталась только тоненькая книжка «Старик и море».

Пока я убирал на кухонном столе, Димыч переоделся (он всегда с удовольствием освобождался от школьной формы), вымыл руки и, усевшись за стол, ожидая, пока я нарежу хлеб и разолью