Нефть! - Эптон Синклер

Генриэтта испытывала непреодолимое отвращение к большевикам, и Бэнни подозревал причину: она слышала о "национализации женщин". Ему очень хотелось сказать ей, что он очень сомневается в справедливости этих рассказов, но если бы он счел возможным заговорить о таких вещах с Генриэттой, то она не была бы в его глазах идеалом женской чистоты.

Все это заставило Бэнни сесть в автомобиль, поехать в Бич-Сити и пригласить м-ра Ирвинга завтракать, так как ему необходимо было поговорить с кем-нибудь о том, что его так волновало. Но м-р Ирвинг только подлил масла в огонь, показав ему статью из одной социальной газеты, написанной английским журналистом, только что вернувшимся из России. В статье говорилось о тех отчаянных усилиях, какие приходилось делать коммунистам для того, чтобы удержать за собой свои позиции. Партия выставила на фронт пятьдесят процентов всего своего состава, идти же на фронт означало почти наверняка погибнуть, так как даже самая легкая рана могла оказаться смертельной в силу полного отсутствия каких бы ни было антисептических средств в стране, в которой было более ста миллионов жителей. Русские рабочие сражались на двадцати пяти фронтах против наступавших на них со всех сторон врагов. В одной Финляндии контрреволюционный генерал Маннергейм уничтожил около ста тысяч человек, заподозренных в сочувствии большевизму, причем все это было сделано с помощью американских ружей и пулеметов и многие части его войска были облачены в американские мундиры. Во всех же тех случаях, когда войска Маннергейма начинали теснить большевики, американский Красный Крест спешил сжигать все свои запасы и медикаменты, нередко на целые миллионы долларов, из страха, что они могут пойти на спасение раненых большевистских солдат или большевистских жен… И вот когда вы вдруг узнавали, что подобные вещи творились на свете, вам уже совсем не улыбалось скользить в красивой лодочке по лазурным водам лагуны!

Бэнни вернулся в Парадиз и начал снова работать, думать и ждать. Вскоре пришла от Поля вторая открытка, такая же холодная, написанная в таком же сухом, деловом тоне, как и первая. Поль был здоров и очень занят. Он получил еще письмо от Руфи и надеялся, что как его семья, так и семья м-ра Росса здоровы и все у них благополучно. Теперь Бэнни был достаточно уже хорошо осведомлен о создавшемся положении вещей, чтобы понять, почему Поль писал только такие открытки, и ясно представлял себе всю ту горечь, которую должен был испытывать его друг, посылая домой вести такого именно характера.

Бэнни решил тоже послать Полю несколько слов и, взяв простое почтовое открытое письмо, написал, что все они были здоровы и очень заняты, добывая массу нефти, которая должна была помочь завершить победу над врагами Америки. "Я теперь подолгу размышляю о разных вещах", — написал он было в конце, но потом решил, что это могло не понравиться цензору, так как в армии, очевидно, размышлять не полагалось, а потому бросил эту открытку и написал другую, в которой говорил, что все очень счастливы, что все превосходно, и только прибавил, что "он во всем согласен с Томом Акстоном". Бэнни полагал, что цензор вряд ли мог знать в Сибири о том, как Том Акстон организовал во время забастовки нефтяных рабочих в Парадизе.

В течение всего этого времени Бэнни находился во власти двух различных, противоречивших одно другому настроений: в лагере, где он чувствовал себя будущим офицером, он был охвачен патриотическим пылом, а вот теперь, всего через какие-нибудь семь месяцев, он испытывал горячее желание помогать врагам своей родины. Да, он положительно рад, когда прочел в газетах о том, что в Архангельске американские войска потерпели неудачу. Вспомнив то чувство восторга, которое охватывало его в лагере, когда он при звуках "Зари" выбегал из своей палатки и смотрел на военное знамя, колыхавшееся в золотистом утреннем воздухе, — он сказал себе, что если бы в те дни он мог представить себя таким, каким он был сейчас, то он назвал бы себя изменником…

На свете было очень немного людей, считавших, что Россия в состоянии будет противостоять наступавшим на нее со всех сторон врагам. Но каким-то образом это им все же удавалось. Был, между прочим, один странный факт, обращавший на себя внимание всех тех, кто читал телеграфные сообщения, приходившие с различных антибольшевистских фронтов. По этим сообщениям, войска союзников одерживали крупные победы, брали Пермь, Уфу и разные другие города и захватывали многие тысячи пленных. Затем спустя какой-нибудь месяц или два они одерживали новую победу, и снова начинали ликовать все патриоты и ликовали до тех пор, пока случайно не взглядывали на карту военных действий: найдя те пункты, о которых говорилось в сообщениях, они, к своему большому удивлению, видели, что второй пункт лежал на несколько десятков и даже сотен миль дальше по направлению к тылу союзников, чем первый.

Впоследствии Бэнни понял, что это означало: местные крестьяне имели обыкновение оставаться совершенно спокойными все время, пока союзные войска двигались вперед, давали им пройти известное расстояние, а затем бросались им в тыл и заставляли их отступать и гнали обратно. Так сильна была большевистская пропаганда, действовавшая и в Архангельске, и вдоль всего западного фронта от Балтийского моря вплоть до Черного, и во всех частях Сибири. В результате ни одна власть долго не могла держаться. Адмирал Колчак прошел всю Сибирь, генерал Деникин — Украину — он был всего в ста двадцати пяти милях от Москвы, и тем не менее все это кончилось ничем.

И вот постепенно, по мере того, как лето сменялось осенью, а осень — зимой, стали распространяться еще более невероятные слухи: армии великих держав тоже начинали подавать признаки заражения ядом большевистской пропаганды. Это была вторая зима после заключения перемирия, и солдаты думали, что война вполне закончена, и спрашивали, почему же они не уходили домой. Скоро самые мрачные пророчества Элдона Бердика стали сбываться. Матросы французского флота в Черном море подняли бунт, побросали в воду своих офицеров и захватили в свои руки несколько военных судов. Одновременно германские войска отказались помогать союзникам в их борьбе с большевизмом, а британские солдаты в Фолькстоне не пожелали вступать на те суда, которые должны были везти их в Архангельск.

Но наиболее потрясающим событием этого рода был бунт в американской армии, первый бунт за всю историю военного знамени "Старой славы". Мичиганские дровосеки и дети фермеров, находившиеся на судах, плававших в водах арктического пояса, под командой британских офицеров, которые заставляли их стрелять в полумертвых от голода и ободранных русских рабочих, сражавшихся при пятидесяти градусах мороза, отказались повиноваться начальству, сложили оружие. Этот факт "замолчали" в газетах, но о нем знали и в высших военных кругах, и в дипломатическом корпусе, а равным образом и в тех правительственных учреждениях, где патриоты обоего пола строили планы, как лучше устроить мир.

В октябре союзники сделали последнее воинственное усилие. Они послали царского генерала Юденича брать Петроград, снабдив его всем, что ему для этого требовалось, и поручив его командованию армию, состоявшую из солдат самых разнообразных национальностей. Юденич был уже в нескольких милях от Петрограда, Советы принуждены были перенести свою столицу в Москву, и несмотря на все это — полуголодные, в лохмотьях коммунисты отбросили неприятеля, обратили его в бегство, и большевистская пропаганда продолжала делать свое дело и зажигала костры революции в Венгрии и Баварии.

Дома происходило в это время тоже немало знаменательного. Несмотря на все ссылки и заключения в тюрьмы, наше правительство оказывалось бессильным заставлять молчать своих граждан и не позволять печатно и устно заявлять о том, что мы не имели никакого основания затевать войну с дружественным народом. И недовольство правительством, продолжавшим держать американские войска за границей после того, как война была уже окончена, все росло и росло. "Радикальные" газеты и журналы продолжали покупаться нарасхват, и в городах, особенно больших, не было никакой возможности не допускать массовых митингов.

Но рассчитывать на то, чтобы можно было всеми этими протестами добиться успеха, было трудно в силу тех особых условий, в которых находилось тогда правительство: президент предпринял поездку по главным городам с целью убедить народ в том, что все должны были быть очень довольны всеми пунктами мирного договора. Он заехал также и в Энджел-Сити, и Бэнни с отцом пошли его слушать. Он говорил в громадном зале, где собралось до десяти тысяч человек. Их всех выучили, когда нужно вставать, когда нужно садиться, выучили радостно и громко ликовать при первом поданном знаке, и все прошло с желаемой торжественностью, точь-в-точь как это бывает в присутствии королевских особ. Но в голосе великого человека звучало несвойственное ему напряжение, лицо покрывал нездоровый румянец, и все его доводы были до крайности шатки и слабы. А несколько дней позже пришло известие, что он опасно заболел, и его поспешно отвезли в Вашингтон, где с ним сделался апоплексический удар. И там он лежал беспомощным, полубесчувственным инвалидом, а страной управлял странный триумвират: частный секретарь — католик, военный доктор и одна из самых нарядных представительниц вашингтонского общества.