Дмитрий Иванович Менделеев - О. ПИСАРЖЕВСКИЙ

«Как же винить ветхую академию, – иронизировала газета «Голос», – за то, что она отвергла Менделеева, человека крайне беспокойного – ему до всего дело – он едет в Баку, читает там лекции, учит, как и что делать, съездив предварительно в Пенсильванию, чтобы узнать, как и что там делается; выставил Куинджи картину – он уже на выставке; любуется художественным произведением, изучает его, задумывается над ним и высказывает новые мысли, пришедшие ему при взгляде на картину. Как же впустить такого беспокойного человека в сонное царство? Да ведь он, пожалуй, всех разбудит и – чего боже упаси – заставит работать на пользу родины».

Наиболее резко прозвучало выступление А. М. Бутлерова, который опубликовал в газете «Русь» статью, отрывки из которой мы и приводили в начале этой главы. В самом названии своем статья эта ставила смелый вопрос: «Русская или только императорская Академия наук?»[57].

В этой статье Бутлеров выступал как поборник большой, принципиальной науки в Академии. С этих позиций он протестовал против избрания на ту самую кафедру химической технологии, на которую Академия не допустила Менделеева, профессора Ф. Ф. Бейльштейна. Дело было даже не в том, что в представлении Бейльштейна «встречается много преувеличений, способных изумить специалиста», что «в списке есть более 50 работ, опубликованных Бейльштейном не одним, а вместе с разными молодыми химиками». Главное то, что Бейльштейн всегда, по преимуществу, разрабатывал детали и его «нельзя считать научным мыслителем, прибавившим какие-то свои оригинальные взгляды в научное сознание». «Люди, обогатившие науку не одними фактами, но и общими принципами, люди, двинувшие вперед научное сознание, то-есть содействовавшие успеху мысли всего человечества, – должны быть поставлены – и ставятся обычно-выше тех, которые занимались исключительно разработкой фактов. Я глубоко убежден в справедливости такого взгляда и в его обязательности для таких учреждений, ученых по преимуществу, какова Академия». «Бейльштейн бесспорно заслуженный трудолюбивый ученый, но отдавать ему в каком-либо отношении первенство перед всеми другими русскими химиками могут только лица, не имеющие ясного понятия о том, как и чем меряются в химии ученые заслуги. Отводя в нашей науке этому Бейльштейну почетное место, вполне им заслуженное, нет надобности понижать для этого ученых, стоящих выше его».

В конце заседания Отделения физико-математических наук, на котором Ф. Ф. Бейльштейн все-таки был принят в число действительных членов Академии, академик А. В. Гадолин прочел письмо, испрошенное у Кекуле, содержавшее весьма лестные отзывы о Бельштейне. «Ему мы верим», – заявил он.

Бутлеров писал по этому поводу в своей статье «Русская или только императорская Академия наук?»[58].

«Итак, Академия не подсудна русским химикам;

но я-русский академик по химии – подсуден боннскому профессору, изрекающему приговор из своего «прекрасного далека». Пусть скажут мне после этого, мог ли я и должен ли был молчать?»

Сильная и принципиальная оппозиция Бутлерова привела к тому, что общее собрание Академии наук на этот раз не утвердило избрания Бейльштейна в академики[59]. Но этот успех был временным, так же как временно было оживление, наступившее в связи с «делом Менделеева» в общественной жизни русской науки.

После того как император Александр II был казнен рукой революционера 1 марта 1881 года, реакция перешла в решительное наступление повсюду. В наступившую «эпоху безвременья» победу праздновали «Московские ведомости», которые всегда утверждали, что Академия с господствующим составом своих членов из иностранцев и с немецким языком в своих мемуарах есть лучший оплот против «вторжения нигилизма в науку» и «как нельзя более, приличествующее русскому государству учреждение».

После смерти академика А. М. Бутлерова, в 1886 году, снова поднялся вопрос об избрании Д. И. Менделеева в академики. Академик А. С. Фаминцын написал ставшему к тому времени президентом Академии графу Д. А. Толстому:

«Произведенное несколько лет тому назад забаллотирована Д. И. Менделеева, вопреки заявлению

как представителя химии в Академии, так и всех остальных русских химиков, произвело на ученых русских удручающее впечатление. Стало ясным, что не оценкой ученых трудов и не научными заслугами кандидата, а какими-то посторонними соображениями руководствовалось большинство академического собрания, забаллотировавшее г. Менделеева. До сих пор русские ученые не могут простить Академии этого проступка… Поэтому единственно правильным путем представляется мне следование голосу нашего покойного сочлена А. М. Бутлерова, который в представлении пр. Менделеева на кресло технической химии, в то же время, со свойственным ему красноречием и силой, выставил в столь ярком свете заслуги Д. И. Менделеева по чистой химии, что для беспристрастного читателя не остается и тени сомнения в том, что по мнению нашего покойного сочлена Д. И. Менделеев занимает первенствующее место среди русских химиков и что ему и никому другому должно бесспорно принадлежать сделавшееся за кончиной А. М. Бутлерова вакантным кресло по чистой химии».

353

Но тот, кому адресовалось это обращение и кто стоял ныне у кормила академического правления – граф Д. А. Толстой,-он-то ведь и был в свое время главным вдохновителем тех самых «посторонних соображений», о которых писал Фаминцын. Послушное большинство академического собрания на этот раз с еще большим рвением выполнило его негласное начальственное предначертание. Выборы Менделеева и на этот раз не состоялись. По кафедре, которая предназначалась Менделееву, в конечном счете все-таки был избран академик Ф. Ф. Бейльштейн. Тот самый Бейльштейн, который

в свое время поторопился отправить Лотару Мейеру не вышедшую еще в свет корректуру сообщения Менделеева о «периодической системе элементов». Будучи русским академиком, Бейльштейн в Петербурге внимательно высматривал все, что могло послужить немецкой науке!..

И все же Бутлеров сражался не зря! «Дело Менделеева» яркой кометой сверкнуло на темном небосклоне эпохи безвременья. В нем нашли свой отсвет яркие зарницы общественного движения шестидесятых годов. Оно оставило свой след в самосознании общества. Оно звало к борьбе за свободную науку, честно и самоотверженно служащую народу. Оно лишний раз показывало, что успех на этом пути может быть достигнут не путем мелких уступок правительства крепостников, а в результате коренной ломки прогнивших устоев царского строя. Этот вывод, однако, могла сделать только революционная демократия.