Портрет героя - Мюд Мечев

Дядя Вася круто поворачивается и шагает широкими шагами, таща за руку брата. Я иду следом, думая, как же мне все-таки выручить сержанта. Так в молчании мы доходим до проходного двора, и тут до нас доносится жуткий вой. Мы останавливаемся и, подняв головы, смотрим вверх, откуда он доносится.

— Что это? — дядя Вася нарушает молчание.

— А вдруг это волки? — Брат крепче прижимается к нему.

— Я думаю… мне кажется, это Нюрка!

— Но это же нечеловеческий голос! — возражает дядя Вася.

— Нет, это она, — поддерживает меня брат. — Я видел, когда мы шли гулять, она побежала туда… Я сам видел!

Вновь раздается истошный жуткий вопль.

— Пошли отсюда! — говорит дядя Вася.

Мы уходим со двора и уже у нашего дома снова вздрагиваем от этого ужасного крика, в котором нет теперь ничего человеческого…

— Что это? — с испугом спрашивает мама, отворяя дверь.

— Это Нюрка плачет по своему сыну, — объясняет брат. — Я знаю…

— Помолчи! — просит дядя Вася и, подойдя к окнам, плотно закрывает их.

Мы все садимся за стол и молчим.

«Спросит он меня еще о Митрофанове?» — думаю я. И через какое-то время, повернувшись ко мне, дядя Вася действительно спрашивает:

— Когда появится… твой друг?

— До комендантского часа.

— Вот спасибо!

— Давайте пить чай, — предлагает мама. — Я принесла булочки!

И так невесело проходит вечер…

XVIII

Ранним утром я любуюсь ясным небом, предвещающим теплый день. Скоро закончится учеба, нас пошлют в деревню на работы. Я снова увижу и поле, и лес, и реку… Как я хочу уехать из Москвы и увидеть все это! Но сначала я должен получить письмо. И если не получу, то пойду туда сам…

— Привет! — слышу я за спиной. Славик догоняет меня. — Слышал, как Нюрка вопила?

— Да.

— Доволен?

— Нет… мне как-то нехорошо от всего этого.

Я вспоминаю вчерашний вечер и непроизвольно вздрагиваю.

— Да ты дрожишь! Уж не болен ли?

— Нет. Пройдет. Так со мной уже было… когда на рынке инвалиды излупили человека, укравшего карточки… Славик, скажи, ты мне друг?

— Спрашиваешь!

— А… ну, словом, если со мной что-то случится… ты… ты поможешь моей маме и брату?

— Вот дурак! Что с тобой может случиться?

— Все бывает.

— Помогу, конечно. Смотри, вон твой сержант!

Действительно, унылый, с сумкой в руках, медленно идет по нашей улице сержант Митрофанов. Увидев нас, он подходит.

— Куда ты?

— Майор послал по магазинам! Сказал, будешь стоять по очередям и покупать им… вам… продукты… за это.

— За что? — с интересом спрашивает Славик.

Но Митрофанов не отвечает.

— Ну, а как вечер?

— Потом расскажу. — И, махнув рукой, он переходит на другую сторону улицы.

Когда мы подходим к школе, из дверей котельной высовывается испачканное углем лицо дяди Вани. Блестя глазом, он машет нам рукой.

— Эй! — кричит он. — Пойди сюда!

Мы со Славиком приближаемся к нему, и он, все так же тараща единственный глаз, нагибается ко мне и сообщает, обдавая запахом одеколона:

— Победа!

— Что-о?

— Победа будет… со дня на день!

— Откуда ты знаешь?

Он недовольно косится на Славика:

— А ну, отойди!

Обиженный Славик не обращает на его слова внимания и остается стоять на месте. Тогда дядя Ваня толкает его в грудь рукой, которая мне напоминает лапу обезьяны.

— А ну!

Славик пятится, а дядя Ваня, приложив мокрые губы к моему уху, как будто он меня собирается поцеловать, шепчет:

— Трубы-то стали совсем светлые! — Желая проверить эффект от своих слов, он искоса смотрит на меня и добавляет: — Сам видел! И ты сходи! Никита сказал, что Аркадий Аркадьевич по тебе скучает.

Сердце колотится у меня в груди. Я смотрю в высокое весеннее небо. Победа… А вдруг все это правда? Ведь бывали же всякие чудеса… Ну разве не чудо, например, что мы выжили?

— Это — чудо! — приложив палец к губам, заявляет дядя Ваня.

И вдруг что есть силы притягивает меня к себе и целует, и всхлипывает.

— Прости старика! — И, махнув рукой, вне всякой связи с предыдущим говорит: — Деньги коплю!

— Зачем?

— На водку… Для победы. Это — пока. А потом — на похороны.

И дядя Ваня спускается в свою яму. А я, отерев лицо от его поцелуя, пахнущего одеколоном, подхожу к Славику.

— У тебя от меня тайны?

Я молчу.

— Почему он не сказал при мне?

Я не успеваю ответить: опираясь на палку, держа растрепанный портфель под мышкой и выкидывая вперед щелкающий протез, с низко опущенной головой медленно идет к школе директор.

— Старик стал! — шепчет Славик.

— Здравствуйте, Владимир Аверьянович! — здороваемся мы.

— Здравствуйте, — отвечает он как-то странно, будто со сна. — А какое сегодня число?

Мы отвечаем.

— Я так и думал, — говорит он и проходит дальше.

— Совсем чокнулся! — замечает Славик.

По возвращении домой я вижу хмурого Митрофанова, сидящего на диване в большой комнате со старым валенком на коленях. Перед ним — суровые нитки, проволока и большой кусок вара.

— Вот видишь… — Он показывает на лежащие на полу валенки.

— Что это?

— Губа! Ну, гауптвахта мне вышла от майора за мои прогулки.

— И надолго?

— До тех пор, пока не подошью все! — Он толкает ногой кучу валенок, в которой я узнаю и свои, и мамины, и брата.

— А где все?

— Гулять ушли, — вздыхает он и вонзает шило в валенок.

А я, съев холодную пшенную кашу, сажусь за уроки.

Когда я заканчиваю их, синий вечер наступает на улице.

Сложив книги и тетради, возвращаюсь в большую комнату и вижу, что на сундуке, сладко улыбаясь и причмокивая, как это делают дети, спит Митрофанов, подложив под голову валенок. И пока я хожу за шинелью, чтобы укрыть его, дядя Вася и брат входят в комнату.

— А мы были в Историческом музее! — выпаливает брат.

— Тише ты! Сержант Митрофанов спит!

Дядя Вася подходит к нему и, видя, как я накрываю его, молча улыбается. Митрофанов снова чмокает, и по лицу дяди Васи я понимаю, как он любит сержанта.

XIX

Двор дома генерала чист и подметен: ни у крыльца, ни у подъезда нет ни бумаг, ни тем более нечистот. И я вспоминаю рассказ Аркадия Аркадьевича. Минуя парадное, отворяю в конце коридора маленькую дверцу и вижу, что и тут лестница, ведущая вниз, не только вымыта, но и застлана стареньким чистым половичком.

Подойдя к знакомой двери, стучу и слышу краткое:

— Пожалуйте!

Я толкаю ее — навстречу мне идет Никита. Его седые усы закручены вверх, и их острые концы пахнут каким-то кремом.

— Пожалуйте! — Он расставляет руки и принимает мою курточку. Я стучу пальцем в косяк проема, отделяющего прихожую от комнаты.

— Пожалуйста! — раздается картавый голос Аркадия Аркадьевича.

Я раздвигаю портьеру и вхожу. Навстречу мне, встав с дивана, поднимается Аркадий Аркадьевич, приветливо улыбаясь и протягивая руку.

— Давненько вы не навещали нас! А я слышал, вы в курсе дел всей нашей улицы…

— Так получилось.

— Правда ли, что у нас пойман дезертир? И правда ли, что он — сын той ужасной дамы?

— Да, он сын Нюрки.

— Прошу садиться.

— Спасибо.

Я сажусь на стул, стоящий у окна, и тут только вспоминаю про серебряные трубы. Смотрю на стену: между окон, сверкая боками, висит большая серебряная труба, обвитая георгиевской лентой с кистями, а чуть пониже — светлый маленький серебряный сигнальный рожок. Я не верю своим глазам, но трубы действительно стали светлыми!

Под ними висит карта, вырезанная из газеты: размеры территории, освобожденной Красной Армией от немецких оккупантов за период зимней кампании 1942/43 г.

— Что же вы замолчали? — интересуется Аркадий Аркадьевич.

— Не знаю… так просто.

— И вы видели его?

— Да… очень жалкий.

— Сукин сын! — четко произносит он. — Я вижу, вы его жалеете?

— Все это было так ужасно!

— Было бы более ужасно, если бы таких, как он, не преследовали!

— Почему?

— Потому что, если бы их было много, они преследовали бы тех, кто выполняет свой воинский долг.

— Разве так может быть?

Он пожимает плечами и, подойдя к окну, задирает голову вверх, глядя в колодец, куда выходит его окно.

— Никита! — зовет он. — Опять кто-то кинул нам под окно старый башмак!

«Потрясающие переходы!» — думаю я.

— Слушаюсь! — говорит Никита. — Прикажете убрать?

— Да, но не сейчас. — И, повернувшись опять ко мне, продолжает: — Моего лучшего друга… героя той войны… расстреляли дезертиры… — После продолжительного молчания он спрашивает: — Ну а как вы?

— Сейчас к нам приехал дядя. С фронта.