Город - Олег Стрижак

— …Она же библиотечная!!

Да, замах был красив; этого у него не отнимешь. Книжка звучно ударилась о край форточной рамы, перевернулась, звучно высадила стекло в наружной форточке и, трепеща страницами, упала вниз, между рамами, на постеленную заботливо вату.

— …Гнусный койот! — закричал я в отчаянном гневе под звон стекла.

— …твою мать, — заворочался за стеной голос соседа, печатника дяди Симы, — наломаешься за день, прилечь не дадут, аристократы дремучие… (Аристократами в нашей коммунальной квартире нас звали по той причине, что на четверых у нас были две комнаты, одна десять, а другая двенадцать метров; я мог поклясться, что это неправда, я сам, когда не было никого дома, вынимал из ящичка в швейной машинке сантиметр и своими руками измерял обе комнаты, они были совершенно одинаковыми: три метра и двадцать восемь сантиметров длиной.)

— …Что ты сказал? — закричал оскорблённо отчим, — что ты, гадёныш, сказал?! — и он дёрнул из брюк ремень.

Я схватил со стола пинцет.

За библиотечную книжку!..

И отчим отпрыгнул.

Он боялся меня.

Он боялся меня! Открытие ошеломило, переполнило мстительным сознанием силы. И я, торжествуя, с размаху швырнул тяжёлый пинцет прямо в матовое стекло высокого книжного шкафа.

Книжный шкаф был моим врагом. Там, за непрозрачным стеклом с голубыми лилиями были спрятаны все наши книги, и в их числе те, которые были прежде нашими с мамой и которые мне можно было читать.

Книжный шкаф запирался на ключ. Мне навечно было запрещено приближаться к нему. Ключ от книжного шкафа лежал в правом верхнем ящике письменного стола, в старой свинцовой ванночке. Ключ от письменного стола отчим носил с собой, в кармашке жилетки.

Очень скоро я выяснил, что к письменному столу очень просто подходит ключ от комода, а ключ от комода лежал в старой сахарнице, там же, где ключ от швейной машинки. Днём, когда я был дома один, я ключом от комода отпирал верхний ящик стола, брал из ванночки маленький ключ, открывал книжный шкаф и подолгу смотрел все книги. Довоенный, в мягких обложках, Стендаль, чёрный Лермонтов, чёрный Гоголь, старая, с твёрдыми знаками «Тысяча и одна ночь», синяя Малая энциклопедия… Выбрав книгу поинтереснее, я заваливался (с тапочками) на тахту и читал. Я читал очень быстро, я читал так стремительно, как только мог, чтобы за отпущенное мне жалкое время поглотить по возможности больше малопонятного и дурманяще прекрасного текста; в то же время я настороженно слушал, не хлопнула ли входная дверь. Если хлопала дверь в квартиру, я срывался с тахты… вложить книгу на место; закрыть шкаф; поворот ключа; проверить; ключ в ванночку; закрыть ящик стола; повернуть ключ; проверить; в соседнюю комнату; ключ в сахарницу; сахарницу на полку; закрыть!.. — с прыгающим сердцем, со звоном в ушах осторожно и независимо я выходил в коридор. У двери отряхивала с ботиков снег соседка. Меня не поймали ни разу, но я перестал лазить в шкаф. Я очень устал.

…Пинцет ударил в стекло тяжёлой круглой головкой. Хрустнув, стекло разломилось. Повисев, его верхняя часть, стала падать большими кусками.

Я, быстро пригнувшись и став втрое меньше, помчался к дверям. Отчим поймал меня уже за портьерой. Пока он расстегивал ремень, валя меня на тахту, я успел его цапнуть зубами за пальцы (раза четыре), а потом, скатившись с тахты, стал упрятывать голову в плечи. Отчим бил меня комнатной тапкой, норовя, чтобы по голове. Я рыдал и, рыдая, хихикал: я запихивал вторую его тапку под книжный шкаф, в узкую, в два сантиметра, щель, я знал, что эту тапку уже никогда не найдут. Крик стоял…

— Что тебе нужно, гадёныш? — вопрошал меня отчим, норовя угодить по макушке, — что тебе нужно для счастья?

— Кии… и-и… жку, — рыдая, ответствовал я, запихивая тапку под шкаф.

— Книжку?!

Отчим бросил меня и мотнулся к книжному шкафу. От восторга я почти перестал рыдать. Сейчас мне дадут книжку! Шкаф был заперт, отчим полез в него через дыру в стекле, натурально, порезался, зашипел…

— Книжку? — кричал он, взмахивая рукой, из которой лилась во все стороны кровь. — На тебе книжку! — Он сунул мне в, руки тяжёлый и тёмный том. — Читай, идиот! Когда выучишь наизусть, дам тебе следующую!..

Соседи кричали за стеной. Всхлипывая, вздрагивая при каждом всхлипе, я поплёлся в соседнюю комнату, где жили мы с бабушкой, где стоял обеденный стол и где принимали гостей. Всхлипы мои были не слишком искренними, главным во мне уже был интерес к новой книжке. Книжка толстая, значит, там есть чего почитать. Перевернув её, я прочёл: «Теория поля». Книга была о сельском хозяйстве. Не успев расстроиться до конца, я с большим любопытством раскрыл её и, увидев какие-то змеи, овалы в тонких сетях и множество формул, понял, что книга научная, упал на диван и горько, уже безысходно заплакал.

Жизнь моя была кончена. Выучить эту книгу я не умел.

Когда пришла мама, неся кошёлки с едой и огромный, пахнущий морозом пакет белья из прачечной, она увидела битые стёкла и мебель в крови. Я, рыдая, лежал на диване, прижимая к груди толстый том о теории поля, и ни на какие вопросы ответить не мог (а вернее сказать, не хотел). Отчим тоже не мог отвечать на вопросы. Всклокоченный, с перевязанной кое-как носовым платком окровавленной рукой, со свисающим сзади ремнём, он ходил раздражённо в одной тапке из комнаты в комнату и саркастически кричал: «Щербина! Ха-ха-ха! Щербина!..» Настал его черёд играть в Фалалея.

Из всего вышесказанного, я полагаю, явствует, что о подводных лодках я имел представление самое полное.

Только всплытием подводной лодки мог окончиться несправедливый и подлый рейс «Мизерабля» в туземную мирную бухту.

Да, сказал я себе. Всплыла подводная лодка!

Замирая от ужаса и восторга, я смотрел распахнутыми глазами в зимнее солнечное окно и видел, как вскипают, бурля и гремя, воды чёрной лагуны, и под низкое небо, под налетающий шквал всплывает подводная лодка: горбатая, чёрная, вся недобро блестящая от воды, которая пенными струйками скатывайся с неё. Никакого движения, ни одного человека, только холод, смертельный холод огромных хрустальных глаз округлых иллюминаторов.

«Лодка выпустила..»

— Десять торпед! — торжествуя, сказал я. — Десять! И ни сантима меньше! (Эти слова говорил в одной книжке шпион резиденту; резидент, понимал я, был президент шпионов, букву «п» ему удалили для конспирации; он был президент всех шпионов, но агент его не боялся: «Десять тысяч! — сказал он — И ни сантима меньше!» — и резидент уступил.) И ни сантима меньше! — прокричал я, ударяя кулаком по столу, отчего чернила прыгнули и залили таблицу выигрышей, десять торпед грозным веером ударили из гранёного тела угрюмой безжалостной лодки, десять дьяволов, начинённых лиддитом!..

Да-дах!!

Па-ра-бах!!

Бу-у!! — тихим шёпотом кричал я. Десять торпед ударили в высокий бронированный борт проклятого «Мизерабля». Десять страшных взрывов слились в один. Борта раскололись. Чудовищный столб огня ударил в чёрные небеса. В дыму, высоко-высоко, летели, вертясь и разваливаясь, орудийные башни, трубы, паровые котлы, одиннадцать этажей мостика. Ещё выше зависла, — реями вниз, с трепещущим флагом, — тонкая мачта…

Потом все обломки рухнули на воду. Крейсер, разломленный напополам, погрузился в пучину. Он ушёл с характерным для тонущих крейсеров звуком. Я воспроизвёл этот звук, с силой всасывая воздух в наполненный слюной рот. Именно с этим звуком забирала последнюю воду раковина у нас на кухне.

Спокойно, с усталостью, какая бывает после трудной большой работы, с сознанием выполненного нелёгкого долга я написал, что крейсер взорвался и утонул.

Я чувствовал, что рассказ удался.

Что это не детский лепет про мчащиеся миноносцы.

Я перечёл свой рассказ: полторы странички в тетради по русскому языку в редкую косую линейку.

«17 сентября 1959 года линейный крейсер „Мизерабль“ входил в туземную бухту. Ничто не предвещало беды. „Чёрт меня подери, — сказал капитан Бен Джойс — Не нравится мне всё это“. Тут всплыла подводная лодка! Лодка выпустила десять торпед! Крейсер взорвался и утонул».

Ну что ж…

Примерно так окончилось всё и у Попугая. Полковник поговорил с сержантом, и сержант женился. Попугай назвал повесть: «Машенька».

А я назвал свой рассказ: «Случай в туземной бухте»!!!

1981 г.

Комментарии

1

Начиная с этой страницы вся принесенная нам рукопись исперщена пометками и замечаниями. Ее читали, неизвестно почему и зачем, многие лица и недвусмысленно выражали своё мнение: и карандашом, иногда красным, зелёным, который трудно стереть, и неуважительно чернилами, не имея ещё понимания, что на рукописи, чужой, непозволительно рисовать чернилами; для примера разнообразия этих мнений приведем из них несколько, взятых с разных страниц наугад: «…Великолепно! — Мерзость. Запретить о подобном писать! — Глупо. Вымученно, надуманно, слащаво и скучно… — Автора нужно взять за руку и отвести в ликбез. — Да. А Бена отдайте служить во флот. — Читать это решительно невозможно… — Неправдоподобно! Не бывает, и быть такого не может! — Умничанье. Кокетство. — Идиотам сию рукопись не давать. — Что то я читаю, читаю и вообще перестала понимать, что тут к чему, что с кем происходит… — Стихи нужно писать в столбик. В столбик нужно стихи писать! В столбик! В столбик! Почему не в столбик?!. И почему не объяснено, чьи стихи?.. (подпись, жирными фиолетовыми чернилами: Капитан 2 ранга в отставке Чернышов!) Хоть и второго ранга… а столбик! — Ну, уж это враньё. Водку всегда продавали с одиннадцати. — Надо знать. До семидесятого года водку продавали с десяти утра и в дежурных гастрономах до полуночи. Стыдно не знать! — Гнусный поклёп! Илья Семенович Ляговитый, которого автор выводит под прозрачным прозвищем Пень, кристальной души человек и очень талантлив! — Клубничка… хе-хе. — Дать автору решительный бой!.. — История штука вообще очень тёмная… — Чудесно! Таких книг давно не было… — И не нужно!.. — и категорическое, синими чернилами: — Издать можно. Урезать в 2 раза!» — таких и подобных им помет в рукописи многие сотни, и взгляд невольно начинает искать уже среди них что-нибудь вроде: «Не унывай, жандарм!» Имелись у рукописи и читатели вдумчивые: на полях и на обороте страниц можно встретить указания на источники, которыми пользовался или которые оставил без внимания автор, возражения, дельные и серьёзные, но применимые, увы, к монографиям, а не к вольному литературному труду, можно встретить маленькие трактаты, посвященные теоретическим вопросам русской и иноземной прозы, истории мировой эстетики, городскому пейзажу в петербургских литературе и живописи и даже сравнительному истолкованию Упанишад. После изучения этих заметок возник вопрос: следует ли учитывать их при издании. Издатель, т. е. человек, принесший в дальнейшем именовать себя именно так, утверждал, что на всякий чих не наздравствуешься, но что заметки можно было бы при издании присовокупить к тексту в качестве курьёза и неких вех на пути читателя; тут воспротивились мы, возражая резонно, что если начать печатать всякий чих, то никакой бумаги не хватит; и помирились на том, что любой из читателей может сам начертать на полях книги любимейшее своё выражение, равно как и всё, что захочется и покажется ему нужным: для того поля в книге и существуют. Мы решили оставить в издании лишь необходимейшие из примечаний, принадлежащих лицам, причастным к течению изложенных в рукописи событий и к изданию рукописи. Таковыми лицами являются: 1) литератор Сергей Владимирович — оцкий, 2) герой рукописи по имени Мальчик, 3) человек, пожелавший именовать себя Издателем, и 4) редактор рукописи. Прочие мнения и замечательные высказывания, запечатленные на листах изрядно, заметим, истрепанной (и залитой кофием и вином) рукописи, мы сохранили в неприкосновенности. Желающие ознакомиться с ними могут обратиться в установленном порядке в архив Издательства. — Прим. Ред.