ЭКЛИПСИС - Тиамат

Итильдин вскочил, наклонился над Кинтаро, не веря своим глазам. Степняк лежал бледный и неподвижный, будто мертвец.

– Что ты сделал, старик?! Ты убил его! – в ужасе выдохнул он.

– Успокойся. Он будет спать до завтра.

Ноги у эльфа подогнулись. Он сел на пол и спрятал лицо в складках покрывала.

– И так – каждое полнолуние?

Он не сказал это вслух, только подумал, но Дшетра все равно услышал.

– Каждое полнолуние. Со временем приступы станут дольше и сильнее. Изнурительнее. Опаснее.

Старик подошел ближе, опустил тощую руку на плечо Итильдина.

– Я могу избавить его от страданий. Безболезненно. Навсегда.

– В милосердную смерть я не верю давно, – ответил эльф. – Прости меня за несдержанность, Дшетра. И покажи, как готовится противоядие, чтобы я мог делать его сам.

Дшетра прикоснулся к его волосам, и эльф ощутил исходящее от него сочувствие. Уджайский оракул был бесстрастен, но далеко не бесчувствен.

– Ты великодушен и добр. – Его мысленная речь звучала почти ласково. – Твоим мужьям повезло.

– Почему ты называешь их моими мужьями?

– Наши женщины тоже иногда берут себе двух мужей, или мужчины – двух жен.

– Но я не женщина.

– Потому ты им тоже муж, а не жена.

Перед наивной логикой джарца Итильдин не нашелся, что возразить.

Иногда, перевязывая раны своих мужчин, он вспоминал этот разговор и улыбался.

Дни летели стрелой, неотличимые один от другого, заполненные однообразными хлопотами. Только то, что Лиэлле и Таро день ото дня становилось лучше, позволяло судить о беге времени.

Благородный кавалер Ахайре от скуки взялся помогать соседям возделывать поле. Конечно, работал он медленно и часто отдыхал, превозмогая приступы слабости, но это все ж было лучше, чем сидеть в четырех стенах.

– Они говорят, ты неплохо справляешься, – сказал Итильдин, успевший нахвататься джарских слов.

– Мне случалось пропалывать матушкин цветник. Лет сто назад, правда. А нянька возмущалась, что я испорчу себе руки.

Прозвучало это так горько, что у эльфа сжалось сердце. Он взял ладони Альвы, покрытые розовыми шрамами, и поочередно поцеловал, поднося к губам.

Альва вздохнул и отвернулся.

Итильдин понимал, что кавалер Ахайре не может не переживать по поводу того, какой урон нанесен его красоте. Увидев свое лицо в первый раз, он молча швырнул зеркало в окно, лег и отвернулся к стене.

– Для того, кто любит, шрамы не имеют значения, – сказал ему Итильдин, обнимая за плечи.

– Да уж конечно, по сравнению с эльфами люди все равно уроды, – ядовито отозвался кавалер Ахайре. – Подумаешь, шрамом больше, шрамом меньше. Тебе легко говорить, у тебя-то ни царапины.

Зависть в его словах была как острый нож. То же самое выражение эльф порой видел в глазах Кинтаро. Они словно обвиняли его в том, что он так дешево отделался. В отличие от них. Порой ему хотелось закричать: «Разве я виноват, что я эльф, а не человек? Ваши раны снаружи, а мои внутри, и они не заживают!» Но он смирял свою боль и отчаяние, ибо должен же хоть кто-то из троих сохранять присутствие духа.

Там, где раньше безраздельно царили любовь и страсть, поселились молчание и отчужденность. Кинтаро иногда пытался шутить, но шутки его были вымученными и редко когда вызывали улыбку на лице Альвы. Впрочем, теперь оставалось лишь догадываться, что он улыбается. Рыжий по-прежнему закрывал лицо платком и наотрез отказывался его снять.

И ни разу больше они не занимались сексом. Лиэлле пресекал любые попытки зайти дальше дружеских объятий. Мало-помалу он вообще стал избегать прикосновений. Особенно он опасался Кинтаро. Итильдин видел, как он смотрит на него иногда, и рука его судорожно стискивает серебряный амулет. Образованному кавалеру Ахайре не надо было объяснять, что бывает с теми, кого укусил оборотень. Он сам был способен сложить два и два.

Только в приступе лихорадки, в жару и холодном поту, Альва забывал о своих страхах и тесно прижимался к любовникам, ища у них тепла и защиты.

Кинтаро поправлялся на удивление быстро. Очень скоро он смог сидеть на постели, потом начал понемногу вставать, а потом и ходить, опираясь на костыль и подволакивая больную ногу. Правая рука его зажила и даже стала сгибаться. Но особой радости от своего возвращения из мертвых вождь не испытывал.

Однажды, когда они остались наедине, он вдруг притянул к себе Итильдина, поцеловал грубо, почти холодно, будто ставил печать, схватил за руку и потянул ее туда, где между могучих бедер, точно спящий зверь, покоился его член. Это мало походило на горячую ненасытную страсть, к которой привык Итильдин, но все же ему стало жарко, и кровь по жилам заструилась быстрее. Он позволил вождю целовать себя и тискать, сам, в свою очередь, гладя его между ног с той же требовательной грубостью.

Но привычного эффекта не последовало. Кинтаро коротко выругался и оттолкнул эльфа с такой силой, что тот чуть не полетел на пол.

– Маньяк! – прошипел Итильдин, поднимаясь на ноги. – Да у тебя крови не осталось, чтобы туда приливала! Ты можешь хоть пару недель подождать?

Кинтаро молча натянул на лицо простыню.

Больше таких попыток он не повторял.

Эльфу все больше казалось, что они запутываются в какой-то отвратительной липкой паутине. Доверие, завоеванное с таким трудом, рушилось на глазах. Лиэлле отчаянно стыдился своих шрамов, Кинтаро так же отчаянно стыдился своей слабости. Эльф дважды был в Фаннешту, и хотя он почти не выходил из своей комнаты, все же ему случалось видеть больных и калек. Они сами, а не болезнь, убивали в себе радость жизни. Не мнимое уродство Альвы, не увечье Кинтаро разделяли их, а неверие в то, что они все еще могут любить и быть любимыми. Как мог Итильдин объяснить им то, что чувствовал сам: что Лиэлле по-прежнему прекрасен, что свет его глаз согревает жарче солнца, что Кинтаро все еще силен и грозен, что длинный меч его будет так же страшен в левой руке, как и в правой? Они не желали слушать.

В ночь ашвастхи жители Уджаи закрывали ворота и запирались в своих домах. Деревня была защищена от оборотней заклинаниями и священными знаками на деревьях и столбах ограды, но рисковать никто не хотел.

Дшетра поведал, как тридцать лет назад охотник поранился, выламывая клыки у мертвого ашвастхи, чтобы сделать из них ожерелье. Из страха он никому не рассказал о своей ране. Когда пришло полнолуние, он перекинулся, загрыз всю свою семью и умер на пороге дома получеловеком, полузверем.

К сожалению, мысленная речь отличалась куда большей выразительностью, чем устная. Получив от Дшетры «картинку» того, как выглядел после смерти несчастный охотник и его жертвы, Итильдин содрогнулся и твердо решил, что напоит Кинтаро противоядием еще до захода солнца.