Ранняя история нацизма. Борьба за власть - Гинцберг Лев Израилевич

Дильс сыграл зловещую роль в «прусском деле». От него исходил донос, вызвавший подлинное ликование у членов правительства Папена. Согласно сообщению Дильса, чиновник прусского министерства внутренних дел Абегг (член Государственной [бывшей Демократической] партии) имел беседу с коммунистами — депутатом рейхстага Торглером и депутатом ландтага Каспером, в ходе которой обсуждались возможности сотрудничества прусских властей и КПГ против фашизма. Мы не располагаем документами об этой встрече; хорошо известно в то же время, что прусское правительство упорно придерживалось антикоммунистического курса, а КПГ в свою очередь резко и непримиримо разоблачала политику прусских властей. Если такая встреча состоялась, то она, вероятно, была лишь плодом личной инициативы Абегга, которого искренне заботила вплотную приближавшаяся фашистская опасность. Сообщение Дильса противоречило всему, что было характерно для правительства Брауна — Зеверинга за все годы его пребывания у власти, и потому безусловно нуждалось в серьезной проверке.

Но весь смысл доноса Дильса в том и заключался, что он содержал искомое, и будь он даже трижды вымышлен, и тогда его никто не стал бы ставить под сомнение и проверять. В донос сразу же «поверили» и превратили в обвинительный документ. Что же касается самого Дильса, то его функции в «операции» этим не ограничились. Как теперь известно из материалов правительственного архива, 19 июля, т.е. вплотную накануне государственного переворота в Пруссии, на квартиру Дильса прибыли статс-секретарь рейхсканцлера Планк («человек» Шлейхера, приставленный им к Папену) и обер-бургомистр Эссена Брахт, который должен был на следующий день заменить собой Зеверинга на посту министра внутренних дел Пруссии. «Двойник» Дильс информировал заговорщиков и консультировал их, как надо действовать; он исходил из того, что вряд ли следует опасаться со стороны Зеверинга сопротивления, какого ожидали от этого деятеля, слывшего в течение многих лет «сильной личностью».

Между тем накал политической борьбы нарастал с каждым днем. В воскресенье, 10 июля, по всей стране имели место сотни нападений гитлеровцев на рабочие организации, предвыборные собрания, на отдельных антифашистов. В итоге лишь за один день 17 человек было убито и 191 тяжело ранен. Казалось, это максимум. Но следующее воскресенье, 17 июля, было еще более кровопролитным. Число жертв фашистского разбоя превысило 300 человек, из них 18 было убито. Наиболее ожесточенные столкновения произошли в рабочем пригороде Гамбурга Альтоне, где гитлеровцам, откровенно провоцировавшим пролетариев Гамбурга, вздумалось провести свою демонстрацию. Об ответственности нацистов за случившееся недвусмысленно заявил обер-бургомистр Гамбурга Петерсен, выступая 23 июля на совещании глав земель: «Все говорит против национал-социалистов».

Усиленно охраняемые полицией, еще находившейся тогда под командованием социал-демократа Эггерштедта, 5 тыс. штурмовиков двинулись в кварталы, населенные беднотой. Их шествие напоминало карательную экспедицию. Вскоре раздалась команда: «Стреляйте в красных собак!» Альтонские рабочие немедленно организовали оборону; на улицах быстро выросли баррикады. Вот как описывала события прогрессивная немецкая газета: «Город напоминал военную зону. Газы, бомбы, ручные гранаты и броневики господствовали на улицах... Развернулась уличная битва полиции, по существу объединившейся с национал-социалистами, против коммунистов. Туда, где не закрывали по приказу полиции окна, полиция стреляла».

А на следующий день Папен заявил, что альтонские события, как и другие столкновения, «вызваны провокациями и предательскими нападениями коммунистов». Можно понять, каково было возмущение рабочих, когда им приходилось сталкиваться со столь наглой ложью. «Кровь наших товарищей по классу, — говорилось в листовке, выпущенной на следующий день гамбургской организацией КПГ, — обагрила улицы, которые полиция, возглавляемая социал-демократом, очистила при помощи шквального огня, чтобы дать место разбойничьей гвардии Гитлера».

Кровавые столкновения произошли 17 июля не только в Пруссии, но и в остальных землях. Однако правительство Папена, ожидавшее «удобного» повода, решило, что он найден. Сразу же был введен запрет на любые демонстрации и уличные шествия. «Таинственные» переговоры правительственного чиновника с коммунистами и мнимое «потворство» коммунистам в Альтоне — таковы были прегрешения, которые 20 июля — в день, назначенный для государственного переворота, — решено было вменить в вину прусским властям. В своем выступлении 20 июля по радио Папен не постеснялся назвать разбойничью операцию, предпринятую его правительством в Пруссии и направленную в первую очередь против социал-демократии и Центра, — основной опоры смещенного кабинета Брауна, — исключительно антикоммунистической акцией. Это был один из ранних случаев применения жульнического приема, которым в дальнейшем так широко пользовались гитлеровцы, маскируя свои замыслы.

Наступило 20 июля 1932 г. — один из черных дней германской истории. Папен и его коллеги располагали хорошо подготовленным планом действий, который включал в себя объявление области Берлин — Бранденбург на осадном положении и передачу всей власти на ее территории в руки армейского командования. Но было нечто, не дававшее им покоя: страх перед возможностью объявления всеобщей забастовки. Рано утром 20 июля, накануне того, как развернулись события, статс-секретарь президента Мейсснер явился к Папену, у которого уже находились имперский министр внутренних дел Гайль и «без пяти минут» министр внутренних дел Пруссии Брахт, и поставил вопрос, не целесообразно ли будет в случае провозглашения всеобщей забастовки распространить осадное положение на всю Германию. Соответствующее поручение было ему дано. А генерал рейхсвера Рундштедт (будущий фельдмаршал Гитлера), которому 20 июля была вручена исполнительная власть в Берлине, первым делом опубликовал приказ, озаглавленный «Против подстрекательства ко всеобщей забастовке». Генерал запрещал подобное «подстрекательство», угрожая каторгой. Нацисты также считались с большой вероятностью немедленного объявления всеобщей стачки, что видно из выступления Гитлера в Гамбурге в день переворота.

Утром 20 июля три прусских министра были приглашены в рейхсканцелярию, где Папен сообщил им содержание чрезвычайного декрета президента о смещении Брауна и Зеверинга со своих постов и назначении его, Папена, имперским комиссаром Пруссии. Как свидетельствует протокол этой беседы, Зеверинг был очень спокоен. Он лишь заметил, что человек, «в течение восьми лет связанный с жизнью полиции, могущий положиться на чиновников своего ведомства (он имел в виду самого себя. — Л. Г.), гораздо больше отвечает запросам нынешнего тяжелого времени, чем новое лицо». Зеверинг лишь для отвода глаз заявил, что «уступит только силе». Единственно, чем смещенные деятели были искренне возмущены, так это обвинением в потворстве коммунизму: в подобном «преступлении» они действительно были неповинны. Они громко кричали о допущенной «несправедливости», всячески рекламируя свои заслуги в борьбе против коммунистической партии. Так, выступая в имперском суде при обсуждении жалобы бывшего прусского правительства, представитель последнего заявил: «В действительности именно Зеверинг и Гжезинский всегда сурово подавляли выступления коммунистов, и потому они принадлежали к числу самых ненавистных для коммунистов лиц».

«Все утверждения о каком-то сотрудничестве социал-демократии с коммунистической партией являются чистым вымыслом», — писал социал-демократический «Форвертс» в передовой статье на следующий день после переворота.

В течение всего дня 20 июля Правление социал-демократической партии распространяло листовки, призывавшие к «благоразумию», «дисциплине», а главное, к неучастию в политических забастовках, пропагандируемых «неуполномоченными на то лицами». Такого же рода листовки издавались и от имени руководства реформистских профсоюзов и «Железного фронта».

Многочисленные воспоминания рисуют трагическую картину гибели надежд сотен тысяч людей, породившей у них опаснейший скептицизм. Города Германии представляли собой в тот день бурлящий котел. Возмущение наглыми действиями правительства охватило рабочие массы. Возможности для отпора реакции были как нельзя более благоприятными. Призыв к борьбе прозвучал в обращении КПГ, но необходимой для этого подготовки не было проведено. Свидетельства тому — письма членов Политбюро ЦК КПГ в Москву, в Коминтерн. Ф. Далем писал: «Ярко обнаружила наши недостатки изолированность всего центрального аппарата [партии] от движения на предприятиях и на улицах 20 июля и в последующие дни. Мы не являемся в подобной ситуации оперативным руководством, это относится, таково мое убеждение, как к ЦК, так и к руководящим органам округов (например, Берлина., где мы 20 июля не сумели использовать настроения масс на предприятиях и на улицах и возможности для демонстраций и забастовок). Был, правда, выдвинут лозунг всеобщей забастовки, но конкретной подготовки к его осуществлению не провели нигде...»