Z — значит Зельда - Тереза Фаулер

— Я знаю, вы с мамой переписывались о его лечении с тех пор, как он заболел в прошлом месяце, и спасибо большое, что ты пыталась помочь… Ты ведь говорила с ним, да?

Мое сердце бешено колотилось.

— Да. Господи, он был совершенно разбит.

Это депрессия после потери работы. Он говорил, что слышит голоса или просто видит сны наяву. Что-то шептало ему, что он должен убить маму. Тони сам признался в этом, не представляя, как прекратить этот ужас. Обойдя врачей в Чарльстоне, Эшвилле и Мобиле, он в итоге лег в лечебницу в последнем.

— Он был очень плох! — воскликнула Тутси. — Детка, у тебя есть кто-нибудь рядом? Скотт дома?

— Просто говори, — сквозь ком в горе попросила я.

Измазанные мукой девочки затихли и смотрели на меня.

— У него была лихорадка, он был в бреду, и он… Боже, Зельда, он забрался на подоконник и спрыгнул. Падение убило его. Его больше нет.

Я с трудом сглотнула и сморгнула слезы. В бреду? Это правда или же Тутси говорила, опасаясь, что телефонистка может подслушивать? Может быть, он просто был в отчаянии?

— Что случилось, мама? — Ко мне подошла Скотти.

— Ох, тетушка Тутси рассказала ужасные новости.

— Что-то с бабушкой?

— Я перезвоню, — сказала я Тутси и положила трубку. — Нет, не с бабушкой. С дядей Тони. Произошел несчастный случай. Он… он… он скончался. Дядя Тони умер.

Какой же ужас переполнил меня в тот момент! Будто при звуке этих слов моя кровь превратилась в густой, холодный туман. Мои руки покрылись мурашками, и я обхватила себя, думая: «Мы с Тони были одного поля ягоды, правда? И ни одному из нас не суждено было спастись — от дурной крови, от дурной судьбы, от мрачных призраков, которые всю жизнь преследовали нас. Никакого спасения, кроме самого абсолютного».

Я посмотрела на Скотти, на ее зарождающуюся красоту, на ее добрые глаза, и прежде чем могла сдержать слова, рвущиеся из груди, я выпалила:

— Ох, милая, мы обречены.

Из коридора послышался шум, и мы обе вздрогнули. Там стоял Скотт.

— Никто не обречен. — Его голос был одновременно мягким и уверенным, бальзам для меня, спасательная шлюпка для Скотти. — Но мы все будем грустить какое-то время. Девочки, мне очень жаль, но вам нужно умыться и разойтись. Мы со Скотти отвезем тебя домой.

Они все занялись уборкой. Только я видела в глазах Скотта ужас, которому он не позволил прорваться в голос. Он без моих объяснений понимал, что произошло. Все было очевидно, любой разумный человек мог заметить гнилое пятно на нашей семье.

Он заметил, что я смотрю на него.

— Зельда, — тихо сказал Скотт. — Нет. У него были другие проблемы, не как у тебя. — Он взял меня за руки. — Посмотри на себя — идеальный день в идеальном доме с твоей очаровательной, счастливой дочерью. Я слышал вас сверху, вы, девочки, чудесно проводили время. Ты была душой вечеринки.

Я кивнула и сделала глубокий вдох. Сердце в груди казалось кирпичом.

— Да, хорошо. Хорошо.

Но в моих ушах с биением пульса стучало: «Обречены, обречены, обречены».

Глава 52

— Как ты думаешь, почему мы все еще не развелись? — спросила я у Скотта накануне Рождества 1933 года, вскоре после того, как мы перебрались из «Ля-Пэ» в место подешевле — красный кирпичный дом, зажатый между двумя точно такими же в Балтиморе. Скотти заснула во время рассказа — точнее, лекции — Скотта об «Айвенго» и теперь была в постели, ожидая завтрашнего прихода Санта-Клауса. Мы со Скоттом сидели перед камином в креслах с подголовниками, держа в руке по стакану гоголя-моголя с двойной порцией рома, уже второму за этот вечер. Я очень давно не пила, и хмель ударил мне в голову.

Осенью Скотт несколько раз ложился в больницу Джона Хопкинса, что впечатлило бы меня до глубины души, если бы он признал, что борется с пьянством. Вместо этого он говорил, что ему нужно разделаться с застарелой проблемой с легким — якобы туберкулез, который он подхватил в 1919 году, время от времени давал о себе знать. И все же ему удалось закончить роман «Ночь нежна», в котором психиатр влюбился в свою пациентку, и продать его в журнал «Скрибнерс» для публикации по главам. Он написал Хемингуэю, чтобы поделиться новостью, и получил в ответ: «Спорим, ощущения, будто наконец-то высрал кирпич». Скотт был разочарован — он надеялся на более добрые поздравления, но нашел оправдание такому пренебрежению: Хемингуэй был занят своим новым ребенком, новым романом и африканским сафари (новая женитьба была еще впереди).

Теперь, когда Скотт закончил свою книгу, во мне снова всколыхнулось желание написать свою. Я прочитала все труды по психиатрии, какие могла найти, выведала все тонкости сложного взаимодействия мозга с химическими элементами и окружающей средой. Я пыталась прогнать чувство обреченности, написав о нем историю.

Однако Скотт настаивал, что если я хочу «использовать тему психиатрии, то должна подождать, пока его роман займет свое место в американском сознании». Он сказал моему врачу, что, какой бы ни была тема, новая попытка написать роман только навредит мне. Доктор, не желая допускать хоть малейший риск, когда на кону его репутация целителя разумов, согласился. Мы много ругались по этому поводу.

Глядя на пламя, я продолжала;

— Посуди сам, я тебя точно ненавижу. Ты совсем не похож на того мужчину, за которого, как мне казалось, я выхожу замуж.

— Я самый что ни на есть тот мужчина. Загадка в том, почему я до сих пор не развелся с тобой.

— С чего бы тебе этого желать? Я умна, талантлива и могу быть любящей и преданной. У меня для этого есть все задатки.

— Помнишь, как мы ехали ночью по Парк-Авеню, ты на капоте такси, а я на подножке, держась за крышу?

Я улыбнулась.

— Мы тогда познакомились с Дотти в ресторане отеля «Алгонкин»?

— Угу. Банни тогда устроил ужин… Нью-Йорк срывал «крышу», это точно.

— Боже, ну и веселье было.

Скотт потянулся взять меня за руку.

— К черту все! Ты — любовь всей моей жизни.

И все же теплые слова — не панацея. Мы пробили себе такую глубокую колею, так вымотались и измучились, что ни у меня, ни у Скотта не было сил сменить направление.

В начале февраля я пробрела шесть кварталов по промерзшему, засыпанному снегом бетону к дому Сары Хаардт Менкен. В голове у меня крутилось: «Серый, холодный день, серый, холодный месяц, серая, холодная жизнь. Тело Тони в гробу было серым и холодным, как и тело папы, когда он меня оставил. Серость и холод — вот что ожидает любое живое существо». Даже легкий снег, хлопьями спускающийся с неба, казался мне серым. Ветер сгонял мне под ноги клочья рваной бумаги. Мимо пропыхтел грузовичок службы доставки, изрыгнув мне в лицо облако маслянистого дыма. Господи, почему ты убрал все краски из Балтимора? Неужели недостаточно было просто забрать все тепло?

У крыльца Сары я посмотрела на дюжину ступенек, будто стояла у подножия горы Монблан. Может, проще развернуться и пойти домой?

Вот только внутри, за одним из этих окон, сидит Сара.

Мне было жизненно необходимо увидеться с подругой, с моим эталоном. Дело не в том, что я хочу пожаловаться на что-то определенное, не случилось никакого кризиса, никакого особого события. Список обид, причиненных мне Скоттом, стал таким длинным, что сам дьявол замучился бы выслушивать его. Но сейчас, когда Скотти весь день проводила в школе Брин-Мор, наш дом стал необитаемым, бесцветным, скучным, холодным, бесцельным. А может, это просто я такая.

— Сегодня ужасно серо и холодно, — сказала Сара, когда горничная проводила меня к ней в гостиную. Она закашлялась. — Не нужно было приглашать тебя в такое ненастье.

— Нет, я рада тебя видеть.

— Господи, как же ты исхудала! Ты вообще ешь? А руки холодные, как лед. Садись у камина. Хочешь горячего бульона?

— Да, конечно, — тускло произнесла я. Нужно приложить больше усилий. — А где Генри?

— В офисе. Сегодня вторник.

— Конечно. — Я невидяще уставилась на каминную решетку.

Вторник. Конечно.

— А Скотт?

— Со вчерашнего дня его не видела.

— Ах, Зельда… отчасти именно поэтому я и хотела с тобой встретиться.

— Ты знаешь, где он? — Я обернулась к ней.

— Нет, — она покачала головой, — но мы видели его в пятницу. К Генри пришли друзья — просто тихо посидеть, ты же знаешь, какой он у меня. — Она прервалась, закашлявшись. — Ни выпивки, ни музыки, сплошные разговоры о книгах. И тут внизу раздался грохот, а в следующую секунду по ступенькам начал карабкаться Скотт, спрашивая, почему начали без него.

— Но его не приглашали.

— Да. Поэтому произошел небольшой спор. Он часто заходит — иногда поздно вечером, когда мы уже давно легли спать. Генри начал терять терпение. Он сказал: «Скотт, неужели ты не видишь, что вечеринка не будет тебе по нраву?» А Скотт ответил: «Да, конечно, и пусть я написал новый роман, который печатают в журнале «Скрибнер», но я не отвечаю высоким стандартам, чтобы стать частью этой почтенной компании. Зато у меня есть, — он расстегнул штаны и спустил их, — это».