Конец означает начало - Вадим Роговин

В июле «Джексон» вновь отправился в Нью-Йорк, где пробыл три недели. После возвращения из этой поездки, как вспоминала Седова, он выглядел крайне нервным и истощённым, его лицо стало бледным и серым. «Его визит в Штаты совершенно изменил его. Несколько вульгарный бонвиван, который раньше казался вполне удовлетворенным своей лёгкой жизнью, внезапно впал в ужасное нервное состояние» [906].

На протяжении нескольких недель, когда «Джексон» посещал виллу, он не вызывал подозрений у Троцкого. Это тем более удивительно, что вскоре после нападения банды Сикейроса Троцкий сказал мексиканскому журналисту Эдуарду Варгасу: «Я буду убит либо одним из тех, кто находится здесь, либо одним из тех, кто имеет доступ в этот дом. Потому, что Сталин не может оставить меня в живых» [907].

Постоянное ожидание нового покушения не ввергло Троцкого в депрессию. Он не раз успокаивал жену, озабоченную теми же мыслями о неизбежности скорой гибели. «Открывая утром или закрывая вечером массивные железные ставни, устроенные нашими друзьями в нашей спальне… Лев Давидович иногда говорил: „Ну, теперь до нас не доберутся никакие Сикейросы“,— вспоминала Н. И. Седова.— А просыпаясь, он приветствовал меня и себя: „Вот нас с вами этой ночью и не убили, а вы всё недовольны“… Один раз после такого „приветствия“ он в раздумьи прибавил: „Да, Наташа, мы получили отсрочку“» [908].

После покушения 24 мая в руководящих органах троцкистской партии США вновь обсуждался вопрос о защите Троцкого. Делегация партийных деятелей посетила Мехико, где на совещании с Троцким было решено принять новые меры по усилению охраны. Высота стены, опоясывающей виллу, была поднята с 10 до 15 футов. В Соединённых Штатах было собрано несколько тысяч долларов для обороны дома. «В тот час, когда смертельный удар был нанесён,— вспоминал Кэннон,— я возвращался поездом из специальной поездки в Миннеаполис. Я отправился туда с целью подбора новых, особо квалифицированных товарищей для охраны в Койоакане» [909].

Лев Давидович был очень тронут подарком, присланным ему друзьями из Лос-Анджелеса после налёта банды Сикейроса — металлическим жилетом, напоминавшим древнюю кольчугу. Он настаивал на том, чтобы этот жилет надевал каждый из охранников, находившихся в данный момент на наиболее ответственном посту.

«После неудачи, которую потерпели наши враги в атаке 24-го мая,— вспоминала Н. И. Седова,— мы твёрдо знали, что Сталин на этом не остановится, и готовились… Знали также, что ГПУ прибегнет к другой форме нападения. Не исключали удара и „одиночки“, подосланного и купленного ГПУ. Но ни кольчуга, ни шлем не могли бы предохранить. Невозможно было эти средства защиты применять изо дня в день, невозможно было превратить свою жизнь только в самозащиту — она теряла в таком случае всякую ценность» [910].

Постоянно висящая над головой опасность побудила Троцкого мобилизовать все свои силы на работу, охватывающую самый широкий круг теоретических и политических проблем. К последним месяцам его жизни, может быть, в особенности относятся слова Джеймса Кэннона: «Он знал, что он обречён, и лихорадочно работал, чтобы оставить нам, а через нас — человечеству всё, что только возможно. В последние одиннадцать лет своего изгнания он приковал себя к письменному столу и работал с такой энергией, с такой настойчивостью, с такой выдержкой, как никто из нас не умеет работать, как только гении умеют работать. Он работал, чтоб излить на бумаге всё богатое содержание своего могучего ума и сохранить это в… письменной форме для нас и для тех, кто придёт после нас» [911].

В доме Троцкого по-прежнему царила интеллектуальная, творческая атмосфера, в которую Троцкий вовлекал всех людей из своего окружения. Как вспоминал один из секретарей Троцкого, «часто в случайном разговоре за обеденным столом всплывал какой-нибудь вопрос, завязывалась дискуссия, и Старик высказывал какие-нибудь новые и свежие взгляды. Почти неизменно замечания, сделанные мимоходом в обеденной беседе, позднее появлялись либо в книге, либо в статье или письме» [912].

Сразу же после покушения 24 мая Троцкий стал заниматься вопросом о хранении своих архивов. После 7 ноября 1936 года, когда ГПУ похитило в Париже 65 кг его архивов, различные научные учреждения США обратились к нему с просьбой передать наиболее ценную в историческом смысле часть архивов в их библиотеки и хранилища. Адвокат Троцкого Альберт Гольдман вёл по этому поводу длительные переговоры с библиотекой, основанной бывшим президентом США Гербертом Гувером, с Чикагским и Гарвардским университетами. В результате этих переговоров договор на передачу архивов был заключён с Гарвардским университетом.

После покушения 24 мая директор библиотеки Гарвардского университета прислал Троцкому письмо, в котором настаивал на скорейшем получении архивов. Сообщая об этом секретарю внутренних дел Мексики, Троцкий уточнял, что «дело идёт об архивах советского периода моей деятельности и о моей переписке, кончающейся декабрём 1936 г., т. е. до моего въезда в Мексику. Что касается писем, рукописей и документов за время моего пребывания в Мексике, то они полностью останутся со мной до тех пор, пока я буду пользоваться гостеприимством этой страны». Троцкий просил, чтобы компетентные чиновники секретариата внутренних дел, знающие иностранные языки, в том числе русский, совместно с представителем посольства США, обещавшего оказать содействие в пересылке рукописей, просмотрели архивы, подлежащие отправке в Гарвардский университет, после чего все рукописи были бы заделаны в герметические ящики во избежание их вскрытия на границе [913].

Тем временем будущий убийца делал всё возможное, чтобы втереться в доверие к Троцкому. В августе он появился на вилле без предварительного приглашения, с букетом цветов и огромной коробкой конфет, присланной, по его словам, Сильвией. В этот день «Джексон» впервые заговорил с секретарями Троцкого о развитии мирового троцкистского движения, упомянул некоторые имена его руководителей в различных странах и намекнул, что мог бы содействовать движению материально [914].

Девятого августа Сильвия вернулась в Мехико. После её приезда состоялось несколько визитов «Джексона» в Койоакан. По-видимому, во время первого из этих визитов он заговорил с Троцким о своём желании оказать материальную поддержку троцкистскому движению. По словам Хансена, Троцкий говорил, что «Джексон» ещё до этого рассказал ему об оказанной им финансовой помощи французской троцкистской партии.

10 августа, когда Троцкий находился в саду, «Джексон», который крайне редко беседовал о своём «бизнесе» даже с Сильвией, заговорил с Троцким о своём «боссе», «замечательном бизнесмене», финансовые дела которого складываются очень благоприятно. К этому он прибавил, что его работодатель, зная о материальных трудностях Троцкого и троцкистов, посоветовал ему оказать им помощь.

Этот короткий разговор о финансовых спекуляциях и готовности материально помочь троцкистскому движению вызвал раздражение у Троцкого и Седовой. «Кто этот сказочно богатый босс,— сказал Троцкий Наталии Ивановне,— мы должны узнать это. „Джексон“ может оказаться спекулянтом с фашистскими замашками. Было бы лучше прекратить посещение нашего дома мужем Сильвии» [915].

Тем не менее спустя несколько дней появившиеся в саду «Джексон» и Сильвия были приглашены в дом на чашку чая. Во время беседы Сильвия горячо защищала точку зрения меньшинства американской троцкистской партии. «Джексон», хотя и не вполне внятно, возражал ей и доказывал правоту позиции Троцкого в дискуссии.

17 августа «Джексон» неожиданно появился вновь в саду. Он сказал Троцкому, что просит прочитать набросок его статьи, направленной против раскольников в троцкистском движении, США. Троцкий предложил ему пройти в кабинет, где они впервые оказались наедине на протяжении нескольких минут. «Я его [Джексона] не видела, не была, к сожалению, дома,— вспоминала об этом визите Седова,— но Л. Д. мне рассказал, что „Ж“ (Троцкие назвали Джексона Жасоном.— В. Р.) был у него и несколько удивил его своим поведением. Говорил об этом Л. Д. так, как будто не хотел на этом останавливаться, но в то же время, учитывая какие-то новые обстоятельства, не мог не поделиться со мной своим впечатлением: „Приносил конспект своей статьи, в сущности несколько фраз… путанно. Я дал ему кое-какие указания. Посмотрим“. И ещё: „Он вчера совсем не был похож на француза, уселся вдруг на мой письменный стол и всё время был в шляпе“.— „Да, странно“,— удивилась я… Мне показалось, что в этот раз он увидел в „Ж“ нечто иное, но не успел, вернее, не спешил ещё сделать вывода» [916].