Летят наши годы - Николай Почивалин

А я узнал бы его даже на улице: простое, с сильным грубоватым подбородком лицо стало только старше, мужественнее; все так же густы светлые, небрежно закинутые назад волосы, все так же блестят в неторопливой улыбке белые, редко посаженные зубы — сейчас вспоминаю, что когда-то мы по этому поводу подшучивали. «Чудаки, — отвечал Алексей, — да с такими зубами удобнее: мясо не застревает, плевать хорошо». И тут же практически подтверждал это преимущество…

— Давай знакомиться, — введя в просторную, с оранжевым абажуром комнату, говорит Алексей, представляя меня моложавой, симпатичной женщине. — Супруга моя, Антонина Ивановна.

— Можно просто — Тоня, — улыбается, здороваясь, Антонина Ивановна.

— Есть у нас еще девица Елена, восемнадцати лет от роду. Стрельнула к подружке на вечеринку.

— Это я с ней по телефону говорил?

— Во, во! Подозреваю только, что она не твоего звонка ждала, — смеется Алексей.

— Не наговаривай на дочь, — стыдит Антонина Ивановна и берет нас с Алексеем под руки. — Прошу к столу, за чаем беседа лучше идет.

— Наговаривай, не наговаривай, а некоторые основания есть. — Алексей ставит бутылку «столичной», предупреждает: — Один действуй. Мне нельзя: в ночную идти.

— Мне тоже не нужно, поздно. Где ты, кстати, работаешь?

— На заводе, токарем.

Признаться, ответ разочаровывает меня. Я меньше бы удивился, если б оказалось, что Алексей — директор крупного завода, известный изобретатель или что-нибудь в этом роде. Ну что же, в конце концов жизнь у каждого складывается по-своему, если удастся остаться с глазу на глаз — надо будет расспросить. А уж не разыгрывает ли он? — мелькает вдруг мысль.

Нет. Смакуя, Алексей прихлебывает крепкий, почти черный чай и, занятый уже другой мыслью, одобрительно кивает:

— Съезд — дело хорошее. Приеду. Значит, Юрка Васин — главный конструктор?.. Смотри — толковый парень!

— Не то что некоторые, — подтрунивает Антонина Ивановна; у ее мягких глаз сбегаются лукавые морщинки.

— Во, во, — подхватывает Алексей, — застыдила совсем. Дескать, все в люди вышли, один ты рабочим остался.

— Да будет тебе! — плавно, как-то округло машет рукой Антонина Ивановна. — Вовсе я не так говорила.

— Говорила, говорила! Я уж и так и эдак убеждал — ни в какую! Вот вы, мол, интеллигенция, — что вы даете? Продукт ума. А самим вам продукт натуральный подавай. Который съесть либо на себя надеть можно. Нет, не слушает! Была бы, говорит, помоложе, — развелась да за интеллигента вышла. И дочку с панталыку сбила — по своей же стезе направила. В педагогический пошла, на филфак. Еще один мыслитель на мою примитивную рабочую шею будет.

— Ну, балаболка! — качает головой Антонина Ивановна, карие ее глаза блестят. — Вот что, мужчины. У вас, наверно, есть о чем потолковать и вдвоем, а меня прошу извинить. Надо проверять тетради.

— Иди, мать, трудись. — Алексей провожает взглядом жену — она идет в другую комнату; вдогонку посмеивается: — Авось к старости из тебя Ушинский получится.

У него это очень органично — соединять шутки с серьезным; Антонина Ивановна в этом отношении права: чего бы Алексей ни коснулся — или начнет с шутки или кончит ею. Нравится мне и его манера держаться — просто, сдержанно. Такому бы человеку да хорошее образование. Хотя, по языку судя, читает он много — в этом, очевидно, сказывается влияние жены-педагога.

— Леш, ты после школы нигде не учился?

— Почему не учился? — Большими глотками Алексей допивает остывший чай. — После войны кончил механический техникум. По обработке металла… Теперь, на склоне лет, в политехническом, на заочном, конечно. Третий курс добиваю.

— А почему же ты тогда — токарем? — удивляюсь я.

Алексей усмехается.

— Был у меня с одним большим начальником разговор. Примерно на эту же тему… Я ему и ответил, что часто мы неправильно понимаем смысл образования.

— Объясни, — прошу я.

— Объясню. — От энергичного кивка волосы Алексея падают на лоб. — Скажи мне, пожалуйста: почему это учиться — значит кем-то стать? Я не о молодых, которым нужно приобретать профессию. О тех, у кого она уже есть. Разве образование в этом случае нужно для должности? А не для знаний?

— Но они у тебя больше, чем требуется токарю.

— А это заблуждение, — живо возражает Алексей. — Промышленность оснащается сейчас сложнейшей техникой. Давай завтра съездим на наш завод, посмотри. Такие станки есть — руками разведешь! И уверяю тебя, работающий на таком станке должен знать иногда не меньше инженера. Ты сам подумай. Почему я, рабочий середины двадцатого века, должен обладать только минимумом каких-то производственных навыков? Включить станок, смазать, дать норму — нынче этого мало. Чувствовать металл — одно. Понимать, что с ним происходит, когда он у меня под резцом, — другое. Разве мне мешает, что я, допустим, знаю сопротивление металла?.. Деформации?.. Наоборот. Тогда я не на ощупь, а сознательно определю нагрузку, сменю режим. Не гадаю, а рассчитываю, — это ты понимаешь?

— Понимаю, — киваю я. — Но почему все-таки ты не хочешь стать инженером? Организатором, как ты говоришь?

— И на это отвечу… Организационных дел мне и так хватает. В бригаде, в партбюро, по общественным обязанностям. Вот так! — Алексей коротко чиркает пальцем по горлу. — Зато у меня остается время для главного — для работы. У станка стоять. Вещь делать. Не труд других организовывать, а самому трудиться. Не продукцию других принимать, как контролер ОТК, а самому ее производить. Когда уж состарюсь, тогда, может, в служивые и перейду. А пока — ни-ни!

Поправляя упавшие на лоб волосы, Алексей вскидывает голову — получается это у него как-то задиристо, молодо, — неожиданно спрашивает:

— Что, по-твоему, интереснее: самому писать или редактировать написанное другим?

— Писать, — без раздумий отвечаю я.

— То-то и оно! — довольно смеется Алексей. — Налить еще чаю?

— Нет, спасибо.

— А я себе подогрею. Любитель. Покурим минутку.

Он уходит на кухню; я, разминаясь, хожу по комнате, останавливаюсь у письменного столика, приткнувшегося в углу у окна. Над ним висит большая фотография — десятка полтора черноволосых парней в комбинезонах сгрудились у станка, за которым работает Алексей. Приподняв голову, он улыбается своей широкой добродушной улыбкой.

Вернувшись со стаканом чаю, Алексей становится рядом, объясняет:

— Это в Болгарии. Давненько уже.

— В туристской поездке был?

— Вроде. Ездил к ним на машиностроительный завод.

— Зачем?

— Ну, как говорят, — передавать опыт. По скоростному резанию.

— Вон ты как! — Мне начинает казаться, что я читал где-то о токаре Фомине, не догадываясь, конечно, что это — Алексей. — Слушай, Леша, в газетах про тебя писали?

— Было иногда.

— Ладно, ладно! — смеюсь я, понимая, в чей огород летят камешки.

На письменном столике, сбоку от телефонного аппарата, из-за которого я и решил, что Алексей — какая-нибудь шишка, лежит аккуратная стопка писем.

— Эх, сколько! — удивляюсь я. — И все насчет твоего опыта?

— По-всякому бывает, — неопределенно отвечает Алексей. — Вчера вот из Ленинграда получил. С завода, на котором в войну работал.

— Ну вот, я же помнил, что ты в Ленинград после девятого класса уехал! А как в Тамбов попал?

— Это ты перепутал. Уехал я вместе со своими стариками сюда, в Тамбов. А уж после десятого — в Ленинград. Сдавал в политехнический — из-за твоей любезной литературы не попал. Тройку схватил. Дядя меня к себе на завод и устроил — там и война застала.

— Так ты в блокаду был?

— С первого дня. И почти до последнего. Дистрофиком на самолете вывезли.

— Хорош дистрофик! — смеюсь я, поглядывая на приятеля, похожего в своем синем тренировочном костюме на спортсмена.

— Живуч оказался, — ухмыляется Алексей; держа в руках стакан с чаем, он садится, удивленно качает головой. — А когда в Тамбове с поезда сняли, не поверишь — отец на руках домой отнес. Как перышко был. Одни только ноги болтались… Мать в корыте помыла — как младенца, одели, положили на кровать, а я уже и языком пошевелить не могу…

Отгоняя навязчивое видение, Алексей взмахивает густыми белесыми ресницами, смотрит на меня спокойными ясными глазами.

— Каждый год в отпуск в Ленинград езжу. Чего ищу — и сам не пойму… Юность, что ли, свою?.. Или все дядьку встретить надеюсь, хотя сам же его на саночках и отвез?.. Это вот он меня рабочей гордости научил. Вроде завещания оставил…

Когда-то, уютно помаргивая и неторопливо волоча за собой резиновую кишку, ходил лифт. Алексею нравилось, перескакивая сразу через несколько ступеней, перегонять его; хлопали двери квартир, доносилась музыка; по утрам, столкнувшись на лестничной площадке, белоусый художник Авилов неизменно говаривал: «Ну-с, приветствую молодое поколение рабочего класса!..» За углом была булочная, в которой разных батонов, кренделей и сдобы, не говоря уже о хлебе, — хоть завались; на втором этаже жила дочка настройщика роялей Шурочка; еще издали завидев ее, Алексей поспешно приглаживал вихры, а поравнявшись — проходил с совершенно равнодушным видом мимо. Каждую субботу, прямо с завода, ездили с дядькой в баню, парились березовым пахучим веником, дядька от удовольствия тихонько повизгивал. Потом сидели в буфете: дядька, рассуждая о том, что рабочему человеку без парной нельзя, тянул пиво, Алексей — ситро, иногда две-три бутылки подряд, до тех пор, пока живот не становился каменным, а в носу покалывали иголки газа. Да, была жизнь!..