Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

Некстати похолодало. После аврала нас торопливо строили, чтобы скорее довести до зоны. Прихваченная весенним морозцем одежда напоминала гремучую кору. Нас пересчитывали раз-другой. Потом опять и опять…

– Побег! – пронеслось по рядам.

Дополнительно вызванный конвой «прочищал» завод, трубы, котлы, закутки. Было ясно: пока беглеца не найдут, барака нам не видать. Продрогшие, мы переминались с ноги на ногу, подпрыгивали. Пытаясь согреться, мужчины тузили друг друга.

Высыпали звёзды. Подошедший Генрих сказал:

– Вы совсем замёрзли. Есть у вас игра, когда бегут парами. Как она называется?

– Горелки.

– А приговорка какая?

– «Гори, гори ясно, чтобы не погасло, глянь на небо, птички летят, колокольчики звенят, раз-два-три, последняя пара, беги!»

– И пани Тамара, в белом платье и в беленьких туфельках, мчится, а я её догоняю, – подхватил Генрих. – Смотрите, во-о-он моя любимая звёздочка – Вега. Когда нас освободят, обещайте, глядя на неё, вспоминать меня.

В который раз прочёсывали территорию, а беглеца не находили. Вконец окоченевших, нас наконец повели в зону. Генюша рядом не оказалось. Посмотрела влево-вправо, увидела, помахала ему рукой, но он не ответил. Подошёл только вечером, когда строились после работы.

– С Генрихом теперь раздружусь. Вчера приревновал вас к нему. Мне раньше это чувство было незнакомо.

«Звёздочка Вега», «приревновал»… На какое-то мгновение эти слова заслонили безобразие лагеря. Но застреленный беглец, лежавший у ворот зоны ногами в канаву, молодым лицом к нам, тут же вернул к реальности. Этой картины ничто не могло перевесить: убитый протест, расстрелянный порыв к свободе. В назидание! Нам!

* * *

Бригаду Батурина перевели работать на камнедробилку, находившуюся на территории завода. Эта работа была чуть легче прежней.

Когда мы рано утром приходили на завод, выпадали три-четыре особенные минуты. Возле склада, в котором мы получали инструмент, ручками вверх стояли ещё не разобранные работягами, облепленные комьями глины тачки. Если сесть в такую тачку и откинуться назад, можно было вообразить, что сидишь в шезлонге. Горы Алатау складывались из трёх предгорий. Первое было сплошь покрыто алыми тюльпанами, за ними виднелся коричневый земляной перевал. Венчало их причудливое скопление ледяных вершин. Сидя в тачке, ёжась от холода, я старалась захватить миг, когда солнце начинало румянить ледяные вершины Алатау.

Как-то я несла из мастерской болты. Не обратив внимания на знак «проход запрещён», решила пройти по прямой через донельзя захламлённый участок, но услышала крик: «Стой!» – сопровождаемый смачным ругательством. Осмотрелась. Крик относился ко мне. Невдалеке ещё дёргалась наступившая на оголённые электрические провода лошадь. Я растерялась. Не знала, что предпринять. Перешагивая, перескакивая через провода, ко мне пробирался Генюш. Подхватив на руки, вынес из смертельно опасной зоны.

Поздно вечером, лежа в бараке на нарах, я пыталась осознать не оставлявшее меня весь день смутное беспокойство. В какое-то мгновение, когда Генюш выносил меня, крепко прижав к себе, я почувствовала… вспомнила… у меня есть грудь… Это что-то напоминало… Я – женщина? Это – неловко, неудобно… Это не нужно… «Забудьте, что вы женщина», – внушала мне каракулевая дама. Я – забыла! Как хорошо они владели грамотой унижения! Как самовластно распоряжались не только человеческой судьбой, но и природой!

Опять лили дожди. Мы вязли в грязи на работе и в бараке, куда с улицы стекала грязь. Ночью кто-то растолкал меня:

– Выйди, тебя зовут из мужской зоны.

По прохудившейся крыше барака стучал дождь. Под жестяными покрышками фонарей тускло светили электрические лампочки. Бегавшая вдоль запретной зоны лаяла, гремела цепью собака. С мужской стороны лагеря меня окликнули по имени. Я еле-еле различала за нейтральной полосой и за двойным проволочным заграждением худощавого, с седеющими висками человека – Генюша.

– Это я вызвал вас, я, – расслышала я сквозь шум дождя его голос. – Меня увозят. Надо прощаться.

«Увозят? Ночью? Это на расстрел», – внятно ударило мне я голову.

– Ухожу на волю! – продолжал он. – Слышите?

«Какую волю? Ах, боже мой! Он ничего не понимает! Не знает, что ночами увозят на расстрел!»

– Я слышу вас, слышу, – пыталась я ответить.

– Вы драгоценны мне. Я не думал, что нас увезут внезапно. Прощайте. Хочу на память оставить вам свой котелок. Бросаю. Ловите.

Через проволочные ряды перелетел и плюхнулся в лужу его военный котелок. С вышки закричали: «Кто там? Кто?» Охрана забеспокоилась. Луч прожектора начал шарить вдоль проволоки.

– Мы можем не встретиться… Целую ваши руки. И да хранит вас Бог! – торопился закончить Генюш.

Заразительна и велика была вера в то, что его ждёт освобождение. Кто же прав? Я – с пещерным багажом сознания, не ведающая, что такое закон и право, или – дай-то бог – он? Я прижала грязный котелок к груди и мысленно повторила слова: «И да хранит вас Бог!» Первый раз я услышала их в Джангиджирской зоне от технорука Портнова, который умер здесь, в Беловодске.

Первой сформированной тогда в СССР Польской дивизии было присвоено имя Тадеуша Костюшко. Собранных ночью поляков привели в Беловодский военкомат для зачисления в эту дивизию. Они её «своей» не признавали, хотя все просились на фронт. Генюш в категорической форме отказался принять предложение. За ним отказались и остальные. Из военкомата всех поляков вернули в зону, а через два дня куда-то отправили.

– Что, осиротела? – спрашивали меня. – Заступников теперь не́ма?

– Не́ма! Осиротела.

Но я немало приобрела. Раз и навсегда осталась озадачена непререкаемой верой поляков в своё правительство, верой в то, что они не забыты им. Ведь сама я искренне считала, что связь между отдельным человеком и правительством страны, в которой он живёт, сводится к одному: к постоянной борьбе. Поляки не желали быть униженными, не соглашались на подобную уродливую связь. Более того, не отказывались от личного права на выбор, в какой армии служить. Я запомнила их джентльменство (смешное нынче слово), то, как до костей промёрзший человек способен различить на небосклоне любимую с детства звёздочку. Не забывала их умения осветить подлую некрасивость жизни духовными словами: «И да хранит вас Бог!»

* * *

В лагере всё то же: подъём, команда «стройся», выход на работу, натужные усилия выработать рабочую пайку хлеба. И вдруг – неожиданное предложение. Занятный мужичок, бригадир Гриша Батурин глянул своими хитрющими глазками и тонким голосом произнёс:

– Чего хотел сказать… Не знаю вот как!

– Говорите, Гриша, что такое? – испугалась я.

– Вы грамотная, интеллигентная там и прочее… Мне газета попалась, там рассказ напечатан, сильно за душу берёт. Взяли бы да прочли в клубе для всех!

Что это он? Какая чушь? Рассказ, клуб, сцена? Газету всё-таки взяла. Прочла: Елена Кононенко, «Жена». Ранило фронтовика. Остался без обеих ног. Из госпиталя написал жене письмо: