«Черные эдельвейсы»" СС. Горные стрелки в бою - Иоганн Фосс

Ведущий танк, который оказался чуть впереди остальных, двигаясь к нашему окопу, замер на месте и направил на нас орудийный ствол. Он смотрел прямо на нас, однако всего какой-то доли секунды нам хватило, чтобы успеть спрятаться в нашем неглубоком окопчике, потому что уже в следующий миг прогрохотал выстрел. На наше счастье, американец промахнулся. Но и мы больше не стреляли. С нас хватило уже этого оглушающего грохота, хватило того, как содрогнулась земля. Прижав головы к земле, мы лежали и ждали, когда же прогремит второй выстрел. Генрих сделался бледен, как полотно, глаза его были широко раскрыты, в них застыл ужас. Думаю, та же самая картина предстала и его взгляду. Второй выстрел взметнул землю позади нас, не причинив, однако, нам самим никакого вреда.

Короткая пауза. Мы все так же неподвижно лежали на дне окопчика. Мимо нас, двигаясь вверх по склону, прогрохотали другие танки. Бинг был ранен — мы слышали, как он закричал: «Моя нога! Моя нога!» Затем прогремел третий выстрел. Предполагалось, что это будет прямое попадание, но, увы, американец вновь промазал! Даже не верилось. Или это он играет с нами в кошки-мышки? Неужели это намеренно растянутая казнь? Что-то вроде преднамеренного истязания? Что бы это ни было, нам казалось, что живыми нам из этого боя не выйти. Потому что в следующий раз он вряд ли промахнется.

И верно, экипаж «шермана» решил предпринять еще одну попытку. Прогремел еще один оглушительный залп, от которого содрогнулась земля, а наши тела обмякли, словно тряпичные. На этот раз — недолет. Снаряд разорвался прямо перед амбразурой. Пулемет подбросило в воздух, а на нас сверху посыпались комья земли. Больше он в нас не стрелял.

Все это время я отдавал себе отчет в том, что происходит. Обстрел прекратился. До нас донеслись взволнованные крики солдат, наступавших вслед за танком. Все кончено, подумал я. Каким-то чудом мы остались живы, даже не получив и царапины, — спасибо сдавшим нервишкам американского танкиста-стрелка. Мы подняли руки вверх и медленно встали из нашего окопа. Американские солдаты двигались на нас — медленно, но, как мне показалось, нервно, то и дело беря нас на прицел своих винтовок. Затем я услышал, как в окопе позади меня простонал Бинг, и обернулся. Он лежал на земле, пытаясь найти укрытие. Одна его нога как-то странно дергалась, и из нее хлестала кровь.

— Вставай, Бинг! — крикнул я ему. — Все кончилось.

Но он вместо того, чтобы поднять руки вверх, схватился за винтовку, наверно, для того, чтобы встать. И это было его ошибкой — в следующее мгновение один из американцев метнул в его окоп ручную гранату. Мы бросились на землю. В следующее мгновение прогремел взрыв.

Я все еще пребывал в состоянии шока и стоял на коленях, когда кто-то резко дернул мою каску вверх. Ремень больно впился в шею, едва не придушив меня, но затем, слава богу, оторвался. Это был мой первый и весьма болезненный опыт в качестве военнопленного — таким, как я, каски не положены. Нас выстроили и быстро обыскали на предмет оружия. Мы осмотрелись: такой печальной картины еще ни разу не представало нашему взору. Куда ни кинь взгляд, повсюду мертвые тела — и никого из живых. Бинга разорвало на части. Штрикер тоже был мертв. Был также убит и один парень из пополнения. Далее в окопах наши солдаты лежали неподвижно, в неудобном положении, как могут лежать только мертвые.

Какое-то время мы смотрели на это жуткое зрелище, пока один из пехотинцев не получил приказ увести нас. Неожиданно наша артиллерия начала обстрел деревни. Откуда-то издали, со стороны дороги, до нас донесся грохот боя. Он продолжался еще два дня. Но к нам он уже не имел никакого отношения. Растерянные, мы старались осознать, что случилось с нами самими. Затем нас отвели вниз по склону в деревню.

Когда мы в нее вошли, оказалось, что название ее — Лампаден.

Оболганные

И снова октябрь. Прошел почти год с того момента, как я взялся за перо, чтобы описать мою добровольную службу под знаком «черного эдельвейса». Полагаю, что рассказ о моих товарищах, об их победах и поражениях, о маленьких радостях и великих страданиях, идеализме и самопожертвовании даст истинное представление об их кратких жизнях, которые сегодня нередко становятся объектом презрения и насмешек. И вот теперь, когда мой рассказ почти подошел к концу, я испытываю огромное облегчение, ибо выполнил свой долг.

Кстати, в начале этого месяца после десятимесячного процесса, международный военный трибунал вынес вердикт: считать войска СС как часть Альгемайне СС преступной организацией. Значит, они все-таки своего добились! И теперь, согласно закону победителей, добровольцы превратились в шайку бандитов, а их мертвые умерли с позором, им не положены воинские почести. Даже те, кто все время провел в боях, считаются повинными в преступлениях, которые имели место где-то за линией фронта, преступлениях, в которые многие из тех, кому довелось выйти живым из огня сражений, отказываются верить. Тем не менее, если верить суду, эти преступления — общеизвестный факт, и преступные задачи этой организации якобы не являлись ни для кого секретом, в том числе и для тех, кто вступил в нее добровольно. Таким образом, добровольцы несут ответственность за все содеянное. К таким выводам пришел международный военный трибунал.

Вердикт трибунала лишает нас нашей чести, а это то последнее, чего можно лишить поверженного противника. «Ehre verloren — alles verloren» (Если потеряна честь, потеряно все). Как будто им мало нашей безоговорочной капитуляции. Нет, для полноты победы им нужно было нас унизить.

Как военнопленный, я по-прежнему работаю с капитаном Гербертом, мы с ним ежедневно общаемся. До сих пор он никак не прокомментировал вердикт международного военного трибунала. Я ощущаю сочувствие с его стороны и благодарен ему за это, хотя у меня нет желания возобновить наши формальные дискуссии — дискуссии, от которых никакого толка, ну разве другой человек выслушает ваши жалобы на жизнь. Вряд ли я услышу от него слова несогласия с вердиктом. Для него это что-то вроде «Roma locuta, causa finite» — «Рим сказал, дело закрыто».

Кроме того, есть и другие вещи, например, мои собственные сомнения, которые не позволяют мне уверовать в собственную непогрешимость. Если массовые убийства и другие преступления против человечности все-таки имели место и если они на совести преступников, которые носили нашу военную форму, то кому я должен в первую очередь предъявлять обвинения, организации или суду? Стоит ли удивляться, что серебряные руны в глазах многих превратились в олицетворение бесчеловечной жестокости? Стоит ли удивляться, что сила этого олицетворения заслонила собой все остальное? И оправдание, пусть даже лишь для боевых подразделений, невозможно. И не было ли в первую очередь предательства со стороны маленького человечка в толстых круглых очках, который маскировался среди дыма сражений, однако никогда не мог надеяться пусть даже на крупицу славы тех, кто проливал кровь на передовой? Думаю, теперь очевидно, что частью его замысла было запятнать простых солдат скверной расового фанатизма.