ЧЕРНОВОЙ ВАРИАНТ - АБ МИШЕ

Женщина вошла в чащу. Собака скользила возле ноги. Нахохлившийся после дождей лес морился под солнцем, распирался паром. Лохматая тишина лежала между мокрыми стволами, и, замерев, женщина услышала, как растет гриб, как его тугое тело разворачивает землю и шуршит вздымаемый шляпкой палый лист. Поднять лицо, подставить щеки под уколы капель, срывающихся с ветвей... Искра воды на острие сосновой иглы... Белый бинт бересты, чернота сухостоя... Где-то пискнула птица, высоко над головой ветер пошевелил кроны сосен. И снова тихо, влажно.

Компрессы покоя. Распрямляется душа; отвалясь, опадает шелуха тревог и распускается роскошный бутон свободы. Из долгих вздохов леса, из запахов прели, из беззащитности муравейника и собачьего доверия свивается певучее ощущение удачи. Тело вспоминает юную легкость, да так подробно, что и кусты малины на опушке соблазняются поиграть упругостью молодой плоти, но женщина кошкой выворачивается из мокрых веток, которым только и достается радости исчиркать нейлоновую куртку и усыпать женские волосы бриллиантами былого дождя. Трепет неутоленного желания в обескураженном кустарнике - а женщина тем временем - вверх по откосу и – на дорогу.

Блеск мокрого асфальта. Голубые волны тумана выкатываются сюда из леса, и женщине упоительно плыть в них, разведя руки и мерно колебля ладони, изламывая фигуру в тонкой талии. Разворот плеч, и грудь рвется из куртки, колышутся крепкие бедра, ритм пружинит длинные ноги, и сама подбирается мелодия, и молодость окунается в восторг.

Подхватывается и пес, весело грязнит лапами куртку женщины, тычет мокрый нос ей в щеку. Женщина отбивается, хохоча, а ноги в джинсах плетут танцевальные узоры и клубится невнятица тумана, кружатся деревья, качается земля и скользит навстречу небу девочка - звенит золушкин бал в синем лесном краю.

Раззадоренное солнце обрушивает июльский пыл: туман съеживается, воздух, проясняясь, веселеет и далеко видна серая строчка дороги на зеленой шкуре земли. Там, впереди, деревья и небо устремляются друг к другу, и на дальнем холме лес нетерпеливо выпускает навстречу облакам белое коренастое тело храма.

Свеча счастья. Оно оказывается неиссякаемым, как его ни транжирить: аукаться, захлебываться танцем, вихрем за собакой и под ногой лужа дыбом и зябкая мокрота, а тут еще переменчивое небо обдаст вдруг смуростью, - но что бы ни произошло на лесной дороге с женщиной, ей только бы добраться до холма, склониться перед крутизной тропы в высокой траве, где беззвучно взрываются светлые крылья бабочек, - склониться, но не покориться, а нагнетая в грудь пронзительный запах чистоты, перевести дух на вершине холма, где за белой каменной оградой - покой монастырского двора, осмысленность старых деревьев, тишина безлюдья, важный кот, пренебрегающий собакой, и собор, устоявший под натиском поздних пристроек; портал собора околдован фресковой росписью и неизбежно - переступить порог и - в “Ох!”

и молчать,

и только глазом,

только чувством... Обвал красок, живой усладой стекают они из-под барабана, от куполов апсид по аркам приделов, по мощным квадратным столбам, по стенам, по стыкам, бурлят вокруг окон и ниш; водопад бликов, половодье разноцветия, сверху донизу, до успокоительно-белой пены полотенец с изысканными узорами орнамента. Цветные откосы оконных проемов преображают свет дня, и он, пролившись внутрь собора золотистым потоком по центру, голубым и зеленым с боков, заполняет храм теплом солнца, холодом неба, таинством леса - вихрь контрастов будоражит фрески, и, сцепясь аккордами красок и линий, разворачивают они хоровод, голову кружа, ворожа, завораживая... Тонкие деликатные фигуры, изящные наклоны голов, ясность нимбов, благородные овалы лиц... От золота - звон воздуха...

Снаружи храма капризничает погода, и роспись играет в лад с ней. Нахмурилось небо - глохнут в серости узкие окна, полумрак вваливается под своды, в его зыбкости проявляется пронзительная лазурь фресок. Тускнеют темные одежды, но дивно светятся лики и белые силуэты плывут в нежном пении синевы - лебединые крылья в беспредельности неба. Синяя тьма и синий свет, синие полутона, синие руки святых на синем фоне - невесомость, прозрачность, призрачность. Неземная возвышенность. Сигнал высшего смысла - синь хитона Богородицы, голубизна ангельских одеяний. Рефрены синевы...

...Солнце ворошит тучи, протягивает в окна теплые лапы, и, обласканные им, разгораются розовые зори росписи. Затихают сине-белые тона, и торжественно вступает медный глас желтизны. Набирает силу накал нимбов, охра прогревает собор, и нарядная коричневая яркость весело соперничает с распевами красного. Напридумывал художник оттенки: скромность палевого, багрянец огня, малиновая мягкость, задумчивый вишневый, страсть пурпура - столкнул и развел, разбросал и собрал, и разыгралось красное, растормошило роспись, сорок ее цветов вздрогнули, колыхнулись и потянулись, ведомые расчетливой прихотью линий, в лабиринты загадочных и светлых созвучий.

Скрипки контуров, нимбов литавры... Виолончельная волна зелени...

...клавесин золотого, коричневый бас и альта алый вздох на одежде святого...

А в куполах: Никола, Богородица, Христос - величие органа. От фрески к фреске, из сюжета в сюжет льются мелодии, то продлевая, то преодолевая друг друга, сплетаются темы в эпос, и в необъятной мощи хорала раскрывается цветной космос Радости. Радуется архангел, возвещая Марии счастье чудесного зачатия; поборов в себе ревность, радуется старый Иосиф; щедрость дарителя веселит волхва; ликуют, вознося хвалу Деве, святые и мученики; даже в аду - не мрак страдания, а Бог, в пекло сойдя, рвет запись долгов Адама сатане и разодранный список белым сиянием своим трубит свободу Человеку.

Собор Рождества Богородицы. Тысяча пятисотые годы... Кимвалы... Лютня...

Тра-та-та-та-та-та... Тра-та-та-та... Стучат барабаны, стучат барабаны... Тра-та-та-та... Оголтелая дробь. Тра-та-та-та... Тра-та-та... Пауза. Чвах! чвах! чвах! чвах! - солдатские подошвы в парадном шаге. Чвах! чвах! чвах! чвах!..

Колонна людей с венками медленно подтекает к памятнику. Несколько шагов, заминка. Отделясь от колонны, передняя шеренга - шесть-семь человек, в середине венок - приближается

к памятнику, останавливается; навстречу ей, печатая “чвах! чвах! чвах!”, выходят двое солдат, замирают, потом бережно принимают венок и, в плиты вбивая ступни, проносят его к барельефу. Тра-та-та-та-та, тра-та-та-та - рассыпаются барабаны. Солдаты ставят венок у подножия памятника, разгиб спин, поворот на каблуках - щелк! - и застыли рядом с почетным караулом... Оборвался раскат барабанов. Шеренга стоит траурную минуту, склонив головы под тугой накат ветра. Лысины. Седины. Тишина...

Трепещут в воздухе ленты венков, хлопают флаги на флагштоках. Зуд кинокамер. Скрип инвалидного протеза.

Солнце. Обвалы облаков.

Безмолвие площади набухает гудением скорбного огня в бронзовых семисвечниках.

В шеренге подняли головы. Живые глядят в глаза бронзовым, и газовое пламя поминальных светильников давнишним огнем обдает живых: рушатся в гетто их дома, пылают факелами их дети, лужи крови и оскал мертвеца... вонь бункера... облава... лай собак... и люди у стены, спиной к автоматам в эсэсовских руках... Треск выстрелов... Тра-та-та-та-та, тра-та-та-та...

Трещат барабаны, молотят по голым нервам, по голым телам над могильным обрывом молотит россыпь расстрела. Идут за рядом ряд, бесконечной чередой, розовые дети и сморщенные старцы, движутся под косящую дробь расстрела и ложатся друг на друга за рядом ряд, за рядом ряд, за рядом ряд движутся люди к подножию памятника, замирают, отходят, вослед им вырастают другие - нескончаем поток людей к памятнику, и гул огня в семисвечниках, гул газового пламени, гул печей крематориев, и нескончаем поток людей к газовой камере и ветер, полощущий ленты венков, несет над шеренгами пепел сожженных, а на деревьях, окружающих площадь, почки взрываются запахом гари, жирным смрадом трупов.

Идут к памятнику старые и молодые: высокий плечистый еврей в светлом костюме, рыжеусый инвалид с костылем и орденами на мешковатом пиджаке, хранящий военную стать блондин-ветеран, редковолосый старик с намертво потухшим лицом, щеголи из еврейского театра, и делегация польских харцеров, и холеный гость из Соединенных Штатов, и раввин израильский, и старая полоумная еврейка, в нелепом позерстве старательно подставляющая кинокамерам лицо с веселой улыбкой и застывшими глазами... Разные люди, объединенные памятью, подавляющей и возвышающей, - шеренга за шеренгой, за рядом ряд... Гора цветов у памятника всползает вверх.

Вокруг скопился народ. Кто случайно подошел, заслышав барабаны, кто намеренно. Туристский автобус из Ленинграда ехал мимо - притормозил, выпустил цепочку людей, они воткнулись в толпу, углядели было барельеф, но гид тихой скороговоркой увлек группу обратно в машину - укатили... А несколько немцев из ФРГ пришли увешанные фотоаппаратами и - погрузились, аппараты остались зачехленными. Два ксендза, молодые, черноволосые, в аккуратных сутанах, опустили головы... Московский еврей жадно набирается невероятных впечатлений... Два веселых польских парня... И над молчанием толпы, над рядами идущих, над солдатами в почетном карауле, над мельтешением киношников, над бронзовыми львами – опорой светильников, над барельефом бессмертных смертников, над всей заветренной, осиянной апрельским блеском площадью - рокочут барабаны. Тра-та-та-та... тра-та-та-та...